«Нет. Мы выйдем, мы выйдем отсюда, Ганна, Гордислава. Мы выйдем отсюда, Сташка».
Качаясь, я выбрался наверх, отошел, как мог, дальше и сел на траву, словно мне подрубили ноги. С меня было достаточно.
Будто сквозь кисею, я узнавал Сташку, Хилинского, ксендза.
Я сдерживался от мата, только учитывая присутствие этих троих. Он, мат, ничем уже не мог помочь. Я знал, что вот пролом в башне, вот черный зев отверстия, а там, внизу, они. Трое. И я ничем уже не помогу. Ни им, что все же познали самое горькое и самое возвышенное на земле. Ни ему, который никогда так и не увидел ни земли, ни света.
Хотя каждая душа сотворена, чтобы этот свет видеть. И кто лишает ее этого, тот губит навеки эту душу. И еще больше свою, хотя провались он вместе с нею.
Мат, по-моему, только и создан что для таких вот случаев. Когда мужику уже нельзя иначе. Когда, кажется, взяли верх издевательство, насилие, пытки, расстрелы, тонко продуманные муки.
Когда иного выхода нет. Иначе подступит к горлу и немедленно задушит гнев.
— Идем, — сказала Сташка испуганно. — Идем отсюда. Во-он туда.
Мы миновали замок, мостик и сели, чтобы не было видно ни стек, ни башен. Под старыми липами, в густой и свежей зеленой траве.
— А тот некрещеный, — почти беззвучно сказал ксендз. — Погубленная душа.
— Погубленная. Для земли и солнца.
— Смертная душа.
— Да. Это — действительно смертная.
— И нет, наверное, большего греха, чем этот смертный грех, — опустив голову, сказал ксендз.
— Да. И мести ему нет. И нет ему отмщения.
— Нет отмщения? — Он вдруг резко поднял голову. — Нет возмездия?
Глаза у него были не такие, как всегда. Безумные, безрассудные, сумасбродные глаза.
— Поднимайтесь. Идемте со мной… Вы можете идти на раскоп, Станислава.
Он шел впереди так, что я, человек с широким шагом, едва-едва успевал за ним.
— Раньше бы. Раньше, — бормотал он. — Правда, что этот Высоцкий выдал тогда в Кладно?
— Да.
— То-то же, мне казалось, похож… Не поверил… Не сам отплачу.
И снова бормотание:
— Теперь поздно что-нибудь менять. Жизнь пройдена.
— Никогда не поздно.
— И потом, добрым можно быть почти всюду. Неужели вы думаете, что такой ксендз, как я, хуже такого быдла, как Ольшанский-князь, несмотря на его титулы, на богатство?.. Нет… Нет…
Он почти бежал к костелу:
— А я думал, учредитель, жертвователь. Думал, почти святой. Дважды предатель. Убийца стольких живых. Убийца этих двоих. Убийца бессмертной души.
Бросил безумный взгляд на меня.
— Нет отмщения? Нет возмездия? Идемте со мной. Погоди у меня, сволочь.
Какое это лицо?! Лицо древних пророков. Красивое устрашающей и смертоносной красотой, которая уже ни на что не оставляла надежд.