– Да ты что? – спустя полчаса Дамиан закрыл дверь за гостьей и вытер рукавом вспотевший лоб. – Ты чего окаменел? Ты ее видел?
– Нет, – севшим голосом сказал Андрес. – Я не видел никакой Рамоны. Никого, кто был бы похож на твое описание. Но я видел кое-что другое. Скажи, что ты совершил? Ты что-то сделал когда-то. Что-то… нечеловеческое.
– Да ты что?! – закричал Дамиан. – Зачем ты меня пугаешь?
«Нет, – Андрес крепко сжал губы, чтобы его мысли ненароком не превратились в слова, – нет, не морочь мне голову, Дамиан. Так продуманно, цинично, жестоко, так обыденно и по-деловому «она» приходит далеко не ко всем».
* * *
– Вот скажите, вы читаете мои книги, а зачем? – Старый человек подошел к женщине, сидевшей с кружевной салфеткой на коленях, и склонился над ней. – Зачем? Что вы там находите для себя?
Женщина смущенно улыбнулась.
– Понимаете, – сказала она, привычно теребя край салфетки, – вот я, положим, люблю вязать. Из простых белых ниток хлопчатобумажных. Не только такие маленькие салфеточки. Я и скатерть могу связать или покрывало, к примеру.
– Так…
– И вы любите вязать. Вяжете и вяжете, только из слов. Сначала не понимаешь, к чему эта линия или изгиб, а спустя какое-то время видишь – узор. Цветок там или целая композиция.
– Поразительно, – удивился человек. – Ни один критик обо мне такого не писал. Спасибо вам на добром слове.
Женщина смешалась еще больше, порозовела и прикрыла рукой смущенную улыбку.
– Ваша мама растила вас одна, – проговорила она после минутной паузы. – Вы, должно быть, очень любили ее?
– До тринадцати лет мама растила меня в одиночку, – сказал человек, открывая кисет с табаком «Голден Вирджиния», привычно скручивая тонкую папиросу, – а по приезде в Испанию мы оказались в Кадакесе, в просторном доме, в окружении шумной родни – трех тетушек и четырех бабушек. Причем я в какой-то момент оставил попытки установить, кто кому кем приходится и в какой степени родства с моей мамой состоит. К примеру бабка Исабель. Это была ее то ли двоюродная, то ли троюродная бабка. Да не суть важно. Родственники хотели объединиться в послевоенное время, держаться друг за друга. Меня, мрачного подростка, женщины пытались залюбить до смерти. Наперегонки баловали вкусненьким, перешивали на машинке для меня, стремительно растущего, штаны и рубахи. Тетя Анхела даже сшила мне демисезонное пальто, но я, к ее огорчению невероятному, не хотел носить его в школе, стеснялся. Мне оно казалось старомодным. А вот доставшийся в наследство от отца двубортный черный плащ классического покроя с клетчатой шерстяной подстежкой носил с огромным удовольствием. Фасон у плаща был из разряда вечных. Я поднимал воротник и казался себе Шерлоком Холмсом. Любил ли я свою маму? Ну конечно. Но в детстве я мечтал, чтобы она была веселой, хоть иногда, а она была всегда печальной.