Человек закурил и подошел к окну.
* * *
Четырнадцатилетний Андрес остановился когда-то у входа в гостиную, за высокой двустворчатой дверью, прислушиваясь к приглушенному диалогу мамы и бабушки Исабель. Понимая, что говорят о нем, но говорят что-то не очень понятное, он затаился за пыльной тяжелой портьерой и даже перестал дышать.
– Но он говорил? – допытывалась бабушка Исабель. – Говорил?
– Да, но… – неуверенно отвечала мать.
– Что значит «но»?! Почему ты не помогла ему разговориться? Это же был сензитивный возраст, когда турит активный и от него можно строить генезис, развивать, наращивать. А ты этого не сделала. Какая ты мать после этого?
– Ты не понимаешь! – надрывным шепотом заговорила вдруг всегда спокойная мама Паола. – Это же советская Россия! Репрессии! Я – жена врага народа, он – сын врага народа! Из-за этого турита я его от людей скрывала, пока само собой не прошло. Потому что все, что выбивалось из общего ряда, любая странность, решительно все вызывало самое пристальное внимание окружающих. На тебя мог донести сосед, сотрудница…
Четырнадцатилетний Андрес нахмурился в своем убежище, прислушиваясь. Что за турит такой, из-за которого мама его от людей прятала? Это слово он слышал впервые. Наверное, болезнь такая, рассудил Андрес. Болел же он коклюшем в детстве. Наверное, туритом этим самым болел тоже….
– Как же ты одна с ребенком таким маленьким управлялась? – вздыхала Исабель сочувственно, моментально сменив гнев на милость.
– Так Софья Исааковна помогала, соседка наша по квартире. Всегда, с самого его рождения. А когда Киев освободили и я на работу вышла, она с Андрийкой целыми днями возилась. – Мама так и называла его Андрийкой на украинский манер, всегда, до самой своей смерти. – Ты себе не представляешь, какая это добрая женщина. Во время оккупации за ней, за еврейкой, приходили из комендатуры, а я прятала ее у себя под кроватью за грудой тряпья. «Нет ее, – говорила, – скончалась на той неделе от туберкулеза. Лично на кладбище отвозила». И сама кашляю сильно, и годовалый Андрийко вдруг как зашелся кашлем в своей кроватке – как будто понял, что маме нужно подыграть. Они развернулись и ушли. А то лежала бы наша бабушка Софья в Бабьем Яру. А так дожила до девяноста и мирно умерла в своей постели. Когда я ее похоронила, поняла, что всё, надо ехать. А тут и торгпредство испанское в Москве открылось, и культ личности осудили, разрешили испанцам уезжать на родину помаленьку. Так что ты, Исабель, меня не упрекай. Понимаю, что я не права, но есть обстоятельства…