Позади меня с громким скрипом приоткрывается тяжелая чугунная дверь. Это мама входит в храм. После яркого солнца она плохо видит в полумраке. И не сразу отыскивает меня:
— Лена… Ты где?
— Я здесь… — я думаю притащить сюда из подвала старый хромоногий стул, который будет моим троном под ликом отца.
Мама прищуривается:
— Лена, подними панамку, она испачкается. Здесь грязно. Посмотри, пол загадили птицы.
Глаза отца холодеют. Я не понимаю — почему. Но они уже не такие живые, как минуту назад. Отец будто прячется. Может, он не хочет выдать мою тайну?
Мама вздыхает:
— Что ты смотришь? Что ты там увидела наверху? Странная какая-то… И непутевая… Зачем бегаешь сюда? Нет бы мне по дому помочь.
Она подходит ко мне ближе и тоже поднимает голову.
— Бог?
— Бог… — шепчу я и вот-вот расплачусь.
Мама пожимает плечами:
— Не от мира сего. Как и отец твой был! Тоже вот так любил в храме стоять. Жалел, что разрушается.
Мама отворачивается, идет к выходу.
Я шепчу:
— Был… любил… жалел…
Глаза Пантократора, бывшие только что такими холодными, становятся печальными. Он, видно, жалеет меня и маму. Он скучает там — на небесах. Я бы помолилась, да не знаю, как это делается. Я такая маленькая, что вообще еще мало знаю.
Молюсь, как умею; неловко кланяюсь и говорю:
— Не грусти! Приходи к нам в гости.
Мама оборачивается:
— Что?
Я пожимаю плечами. У мамы глаза сейчас такие же печальные, как у Бога. Она качает головой:
— Лена, ты не слышишь меня. Подними панамку… И выходи на солнышко. Здесь так холодно.
Я поднимаю панамку и выхожу из храма. И окунаюсь в совсем другой мир: в прогретой солнцем траве ползают насекомые, чуть слышно плещутся недалеко волны Волхова, по улице проносятся машины, очень вкусно пахнет пончиками. Мама смотрит на меня, теперь она щурится от солнца. Глаза жесткие, цепкие.
— Ты так похожа на отца, дочка!
Она катит перед собой коляску. Мой братик спит. Я вглядываюсь в его розовое личико. На кого он похож? Но братик еще так мал, что похож только на себя — так я считаю.
Потом временами слышу, как мама и отчим бранятся на кухне.
Отчим (с добрым лицом) наседает:
— Димочка маленький. Все в первую очередь для него. Что тут непонятного?
Мама ненастойчиво возражает:
— Но и Аленка еще ребенок. Ей тоже хочется.
Отчим переходит на шепот, который напоминает шипение:
— Она уже взрослая девочка. Одиннадцать лет. Ей уже не нужно так много лакомств и витаминов… Она — старшая сестра. Должна заботиться о брате.
Мама молчит. Она бережет свое счастье, семью. И в результате Диме достаются конфеты, мне — фантики…
Отчим нависает надо мной. Его широкое лицо становится еще шире от улыбки, которая мне почему-то неприятна: