Отцу было нечего ей сказать, и, когда она отваживалась поднять телефонную трубку и набрать его номер, он незамедлительно подзывал мать (которую вызвал из Питера через год после приезда в Америку…).
Газеты были осведомлены о ее слабых местах (вера в судьбу, слова, нежность); они знали, что ее беспокоит собственный вес (вот худия, африканская травка, а вот реклама брюк, утончающих силуэт), безопасность (реклама видеокамер, омолодительных средств, английских замков), что она взыщет взаимности (вот история юной певицы и когда-то на весь свет звучавшего дряхлого блюзмена, проезжавшего мимо ее студии, услышавшего ее голос в радиопередаче и сразу набравшего ее номер — из этого совпадения родилась совместная музыка, несколько клипов и мальчик-мулат).
Отец понятия не имел ни о ее мечтах, ни о чувствах…
Газеты кричали аршинными заголовками, выстреливали репортажами о перестрелках, наезжали печатным узором шин и типографским способом набранных строк, рассказывая об очередной катастрофе. Разили ее наповал рассказами о незаслуженном неожиданном счастье; о перебоях сердца судьбы; о вечной верности случайного друга; о посаженных на могилах, о брошенных в море цветах и венках.
Отец просто молчал.
IV
Отец отца
Прошло десять лет и неизлечимо заболел А-мов отец.
Иногда А-м с женой ездили на троллейбусе в госпиталь на самой окраине города, куда ночью соваться было опасно.
Люди в палате все время менялись: сначала за ширмой спал пепельноволосый китаец с повязкой на лбу; потом лежала черная глыба с громогласным приемником и гремучей массивной цепью на шее, наверное, гангстер, у которого нога была в гипсе и который кричал им приветливо «хауди»; затем глыба сменилась на старика со стершимися чертами лица, свистевшего горлом и продержавшегося ровно два дня.
У жены А-ма — коротко стриженной, остроносой, с колкой энергией в огромных, почти семитских глазах — неизменное умиление вызывал сидящий перед входом в больницу бездомный.
Специально для него она — по пути в палату к свекру — приносила еду.
— Ой, какой дядечка, какой дядечка. Благородный, внимательный… В сто раз тактичнее Евсея Лазаревича! — восхищалась она, рассказывая, что бродяга смотрел на нее с благодарностью, в то время как свекор, когда она пыталась его, уже почти бездвижного и безнадежного, покормить, только плевался, пресытившись посетителями и безвкусием больничной еды.
— Свинтус какой, — недоумевала она. — Кормишь его, а он полулежит с ненавидящей мордой. Губы сомкнул, когда я ему ложку в рот пыталась засунуть, а потом взял и вывалил все наружу и все вокруг, включая меня, оплевал.