Окликнуть, пока не прошла.
— Господин министр!
Молодой вскрик.
Министр-израильтянин медленно говорит «kul wahad wanasibuhu» по-арабски, и эти слова вязко вторят друг другу на нескольких языках. Вой радиоволн: каждому своя доля, кул вахад ванасибуху — арабская вязь. Министр ранее никогда не соприкасался с дышащей смертоносной машиной, у которой есть непреклонный взгляд, круглые колени в колготках и девичья грудь. Он хотел, как рыба, пойти в глубину, влачиться по венам, окунуться в волокнистые ткани, почуять железистый смертный привкус и пульс. Если бы был датчик, чтобы отразить прохождение мысли, побуждающей взваливать на себя взрывчатый груз, он отыскал бы причину, по которой уничтожали граждан страны.
Ход рассуждений министра был примерно таков: тело двадцатилетней девушки (такая красавица, что ни макияжа, ни камуфляжа не надо), сидящей рядом с напарником-палестинцем, затем схема теракта, а оттуда разбегаются стрелочки на другие, уже изуродованные бомбой тела. Айят передумала и теперь с Ахмедом сидела в тюрьме, Нидал улыбнулась удача, если за удачу можно посчитать ее смерть. Марьяна, меж двух женщин, живой и погибшей, страдала — фотографии пробуждали в ней фантомную страсть.
Мысли оторопевшей от аудиенции с министром Айят, напротив, торопились от карты к телам: «когда меня высадили из машины, площадь выглядела совсем по другому. Краткое содержание местности, которое я изучала в подвале (автобусная остановка, рынок, дорога), разительно отличалось от мелькающих на поверхности беззаботных лиц матерей и детей. То, что было абстрактным штрихом, то, что позволяло на идею ответить идеей (они у нас отняли землю — мы их убьем), вблизи обрело плоть. Я вспомнила Мириам, с которой мы обменивались школьными шалостями, шпаргалками, шепотками, слямзенной у матерей тушью (обратясь к ней, я впивалась глазами в ее локоток — нестерпимо было видеть ее саму по себе, без возможности как-то вмешаться, однажды я укусила ее прямо на алгебре, она задумчиво грызла свою авторучку, уже все решив, а я вонзилась в нее и не разжимая зубов замерла… она вскрикнула, но я лишь чуть царапнула кожу, чтоб показать — смотри, вот она я, не забудь, держи в уме, как потерявшуюся цифру в задачке… в ней было что-то такое, что заставляло меня вторгаться в ее целокупность и заполнять пустующие ниши собой). Теперь она в армии. Подумав о ней, я повернула домой».
Приглядывающий за встречей в камере двадцатидвухлетний человек из Шин Бет, в будущем сначала остерегающийся половых связей (наверное, потому, что подростком он проглядел слишком много откровенных медицинских буклетов — его мать была судмедэксперт), а затем женившийся на русской еврейке и приживший с ней шестерых, думал о связи секса и смерти. «Я хочу, надеялся Зеев, чтобы все части тела партнера действовали безотказно (ОТК секса), глаза подавали условные знаки юной слюне, слюнной юне, а слюноотделение влекло за собой поцелуи, поцелуи же — проникновение в потайные области обладания… вся моя сексуальная сущность противится насажденью насилия (любовник должен быть целым и невредимым для поцелуев, а не цель для УЗИ), увядает от изуверских увечий и оплеух увесистой смерти — ведь все это отразится на моем удовольствии, все мои требования обратит в требуху. Но, пожалуй, не впору зацикливаться на сексе, даже и находясь в одном помещении с такой умопомрачительной девушкой, не забывай, что еще чуть-чуть, и эта девка стала б убийцей».