— Мой господин, я намерена взять ребенка к себе и воспитывать его вместе с Ришаром и Симоном, — наклонившись, она поспешила наполнить кубок де Монфора.
Симон сделал большой глоток. Все было проще простого. Ему надо было лишь ответить ей отказом и пойти прочь. Она знала, что спорить с ним бесполезно. Однако Симон привык брать ответственность за содеянное на себя и глубоко презирал людей безответственных. После содеянного с Клер он в глубине души стал испытывать отвращение к самому себе. Девять месяцев тому назад он поддался краткому позыву похоти и все еще ощущал пульсирующее желание внутри, когда смотрел на милую пленницу-южанку, и от этого только больше злился на себя.
— Покажите мне ребенка, — промолвил он, поднимаясь из-за стола.
Алаи удивленно посмотрела на мужа, но все же поспешила провести его в покои, где уже спали их собственные дети. Ришар, семи месяцев от роду, спал в своей колыбельке в тугих пеленках. Рядом с ним на кроватке лежал посасывающий во сне палец маленький Симон. Его ангельское личико обрамляли золотисто-русые кудри.
— Из всех наших детей он больше всего похож на тебя, — прошептала Алаи, касаясь его ладони.
Брезгливо отдернув руку, де Монфор обвел взглядом комнату и наконец-таки увидел кормилицу Мабель. Она сидела в темном уголке и кормила новорожденного грудью. При виде господина она попыталась встать, но Симон, жестом приказав ей сидеть, подошел поближе, чтобы получше разглядеть результат своего греха. Она показала ему расплакавшегося младенца. В тусклом свете терракотовой масляной лампы волосы и глаза ребенка казались темными, а красноватая кожа имела несколько желтоватый оттенок.
— Ему уже дали имя?
Стоявшая позади Алаи улыбнулась.
— Сразу же, как только перерезали пуповину, — замурлыкала она. — Я подумала, что Доминик будет самое подходящее. Младенца крестил отец Бернар.
Симон метнул на супругу быстрый взгляд. На лице ее играло лукавство. Как бы то ни было, младенец теперь на всю жизнь был заклеймен именем самого страшного врага катарства — Доминика Гузмана, основателя ордена странствующих монахов-проповедников.
— Если уже я не смогу спасти душу матери, душу этого мальчика я спасу точно, — промолвила Алаи, глядя на младенца, уже снова сосавшего грудь кормилицы. Мнимая набожность жены не могла обмануть де Монфора.
— А где же мать?
Алаи провела его в соседние покои. В воздухе все еще висел запах ладана, что говорило о недавнем пребывании здесь священника.
На стене висело большое распятие, подсвечиваемое медным канделябром на три свечи. На ложе, укутанная до подбородка в простыни, лежала Клер де Монвалан. Она была так неподвижна, а дыхание ее было таким слабым, что поначалу де Монфору показалось, будто бы она уже мертва. Ее волосы, вобравшие в себя все оттенки осенней листвы, рассыпались по подушке, обрамляя белый как снег лик. Он вспомнил, как приятно было целовать ее губы, вспомнил бархат ее кожи. А как напряглись ее мышцы, когда она пыталась сбросить его с себя. Как она впилась ногтями в его лицо, когда он, распластав ее на полу, грубо проник в ее лоно.