Детский дом размещался в деревне, и Изольдович часами наблюдал, как, смешно кудахча, по двору бегали бескрылые куры. Чтобы сэкономить время, повар выносил им корм, а заодно рубил одной голову, и пока она продолжала носиться, брызгая кровью, оставшиеся клевали зерно. Изольдовичу делалось жутко, он отворачивался, но какая-то неведомая сила в следующий раз опять приковывала его к окну. Учился он хорошо, схватывая всё на лету, без труда угадывая, что скажет учитель, едва тот открывал рот. В классе Изольдович вспоминал, как делал с Савелием Тяхтом уроки, слушая про уравнение, которому подчиняется жизнь. «Жизнь — неравенство, решая очередную задачу, вздыхал Тяхт, − смерть — уравнение». Моросил дождь, и, вертя головой, Изольдович целил тогда стекавшей по стеклу каплей в стаю ворон, а теперь, представляя нескладную, сгорбленную фигуру с длиннющей бородой, переворачивал тетрадь и рисовал на обложке дом, стоявший прямым углом. С возрастом в нём проснулись Дементий Рябохлыст, который прятался в детство, и Викентий Хлебокляч, родившийся сразу взрослым, эти две силы тянули в противоположные стороны, готовые разорвать, и он метался между ними, как в горячке, опасаясь пойти в мать.
Вместе с сыном Соломон Рубинчик отсудил Изольде и квартиры мужей, спящих в одной могиле, и она, как приведение, кочевала по ним. А потом одну сдала. Вместо обручальных колец у неё теперь синели круги под глазами. Задыхаясь от одиночества, она открывала настежь все окна, чтобы с улицы проникали детские крики, шум автомобилей и обрывки разговоров. Но это не помогало. К тому же осень выдалась дождливой, слякотной и казалась бесконечной. Когда Изольде платили за квартиру, то, отсчитывая деньги, долго топтались в прихожей, опустив мокрый капюшон, а уходя, извинялись на нанесённую грязь: «Мерзкое время…» «Премерзейшее, — оживлялась она. — Только и норовят на шею сесть». И долго говорила с закрытой дверью. Спасаясь от безумия, Изольда вызывала «Скорую», между жалобами на здоровье рассказывала про одинокую жизнь, плакала, что единственный сын далеко.
− А почему? − сочувственно интересовались врачи.
− Так сложилось… − вздыхала она и сама верила в обстоятельства.
А однажды, побросав в чемодан вещи, отправилась на вокзал.
− Вернись, − узнав у общежитского сторожа, в какой комнате живёт сын, бросила она с порога. — Я твоя мать!
− Моя мать умерла, − отрезал Изольдович. − С моими отцами.
− Какой ты жестокий! Я тебя так любила! Вернись!
И Изольдович вернулся. Едва достиг совершеннолетия. К Савелию Тяхту.
Дом встретил его неприветливо, обступив каменными крыльями, точно собираясь раздавить, когда он, опустив чемодан, застыл посреди двора. Изольдович смотрел на всё другими глазами, точно в первый раз видел уснувших, уставших от карканья ворон, припозднившихся, сросшихся с поводками собачников, от одиночества ставших похожими на своих питомцев, задернутые шторы, из-за которых едва пробивал свет, неприступные подъезды с железными дверями и рано опустевшие улицы. Всю неделю он только наблюдал, не произнеся ни слова, и от его взгляда не укрылась преждевременная старость Савелия Тяхта, одиночество Ираклия Голубень, жившего с Сашей Чирин