Гвардейские командиры, даже если и догадались, что в этом безупречном наступлении кроется что-то неладное, с определенного момента уже не могли ничего поделать. По всей длине пробитого в немецкой обороне коридора – больше километра – раскрылись замаскированные дзоты. Десятки, а возможно, и сотни торчащих из-под земли пулеметов. Они были практически неуязвимы, поскольку каждую огневую точку прикрывали такие же с противоположной стороны. Это оказалась дорога смерти. Пара сотен метров в ширину ложного прорыва – смешное расстояние для немецких пулеметов.
К этому времени вдоль всего коридора уже растянулись силы, предназначенные для создания укреплений на занятой местности. Несколько тысяч советских солдат вдруг оказались под шквальным огнем – с двух сторон.
Немцы расстреляли всех.
* * *
Через несколько часов Белоконь выполз к бывшим позициям штрафбата и ввалился в окоп. Там уже хозяйничали свежие силы – не штрафники, другие солдаты. До тянущихся с поля боя раненых никому не было дела. На него обратили внимание, поскольку он загораживал проход.
Белоконь сообщил какому-то лейтенанту, что он – начштаба штрафбата Титова. Лейтенант поручил паре бойцов отволочь Белоконя к особистам. Он вполне мог идти, опираясь на провожатых, но видок у него, должно быть, был еще тот. Поэтому в окопах заградчиков залитого кровью штрафника с изрезанным лицом приняли без подозрений – сразу видно, не симулянт.
Нить происходящего потерялась в мутном беспамятстве. Белоконь ехал куда-то с ранеными гвардейцами, рядом кто-то жутко стонал. Потом стоны ослабли и прекратились вовсе, чему он обрадовался.
Следующий эпизод, который запомнился, – как он ел кашу из большой алюминиевой миски, сидя на сене в каком-то хлеву. Вокруг было много увечных солдат, в глаза бросались свежие кровавые пятна, проступающие на грязных бинтах. Каша была овсяной – причем на молоке и с настоящим сливочным маслом. Он так давно не видел нормальной еды, что масло и молоко в каше накрепко врезались в память.
Большую часть времени Белоконь бредил. То ему казалось, что его уже простили за все тяжкие преступления и восстановили, а он сдал сержантскую форму и теперь приехал в Киев, чтобы познакомить Риту с детьми. В бреду не возникало никаких сомнений в том, что Люся обрадуется его новой подруге. Ей больше не рожать, это будет делать Рита – конечно обрадуется.
Другие видения были не такими оптимистичными. То и дело его накрывало волной безысходного страха, будто война будет всегда и никогда не кончится.
Он оклемался уже в медсанбате, расположившемся в каком-то поселке. Белоконь лежал в бывшем амбаре на соломенном матрасе. Висящая в воздухе больничная вонь не перебивала источаемые стенами и полом запахи зерна и мышей. Здесь было множество таких же выздоравливающих бойцов со всего фронта.