Нагрузившись обновками, Белоконь вышел из первой интендантской палатки и тут же стал в очередь у следующей. Здесь выдавали сухой паек, и с ним все оказалось сложнее. Сало и комбижир закончились до него. Муки, круп, макарон и даже соли не было вовсе. В очереди мечтательно говорили о выдаче рыбных консервов, масла и печенья, но их в этот раз отпускали только офицерам от капитана и выше. Потратив почти час, Белоконь получил две банки «второго фронта» (американской тушенки) и упакованные в бумагу сухари – вместе это почему-то называлось двухнедельным запасом продовольствия. С таким сухпайком надежда была только на регулярную кормежку в санчасти. В нагрузку ему выдали пять коробок сырых спичек, из которых загоралась каждая восьмая, что равнялось примерно одному коробку нормальных, сделанных в мирное время.
Следующей была очередь за спиртом, махоркой и мылом. Последнее приятно удивило сержанта: за прошедший год мыло выдавали впервые. Правда, по одному куску на четверых, но и четвертинка лучше, чем ничего. Он назвался. Здесь, как и всюду на раздаче, Белоконь добавил:
– Только для себя.
Сказал он так потому, что ему не раз случалось ездить к снабженцам от своего расчета или даже от всей батареи – вместе с Ереминым. Интендант странно посмотрел на петлицы сержанта и сказал:
– Вас, пушкарей, почти не осталось…
– Угу, – не стал спорить Белоконь, – то есть так точно.
– Пройди, пожалуйста, в палатку. Там Сан Саныч, скажешь ему… В общем, иди туда.
Белоконь прошел в глубь палатки-склада. Немолодой старлей-снабженец – очевидно, Сан Саныч – распаковывал ящики. Пахло сырым табаком.
Старлей близоруко оглядел вошедшего.
– Тоже командир? – спросил он.
– Командир расчета гаубицы, – сказал Белоконь, уже догадываясь, в чем дело.
– Большой расчет-то?
– Вместе со мной – восемь человек.
– И что же ты, один остался?
– Да. Я остался один.
– Ай-ай, бедные хлопчики! – гнусаво посочувствовал Сан Саныч. – Сколько молодых теряем, сколько чистых душ! Они же, почитай, совсем на свете не пожили! – Белоконь молча ждал, безразлично глядя в потолок палатки. – А тебе, командиру, как, наверно, за хлопцев душа-то боли-ит!.. Помянуть их хочешь?
Немного подумав, Белоконь кивнул.
– Хорошее это дело, – сказал Сан Саныч, – правильное. А в правильном деле мы всегда поможем, мы ж не звери. Есть вариант тебе за всех расписаться. Теперича никто проверять не станет, под трибунал не попадешь. Уж за это можешь быть покоен. Поделим все напополам, а мы с мужиками тоже за твоих хлопчиков выпьем. Ну, как?
Белоконь поколебался. Годом или даже несколькими месяцами раньше он бы точно не согласился – в этом было что-то противное, даже подлое. Но сейчас такие мысли доносились будто издалека, приглушенные безумной фронтовой обстановкой. Душа за ребят не болела. Им-то теперь лучше, им уже все равно.