— Не знаю, Дваноля. Всё не так просто. В человеческом и вообще во всём животном и растительном мире программисты и есть собственно сами программы… как это объяснить, я не знаю. Они живут уже сотни миллионов лет на Земле и постоянно себя копируют, иногда с ошибками, с искажениями, что позволяет появиться новым программам. Что же касается ваших программистов, то даже представить себе не могу, чтобы они могли прожить дольше века. А чтобы создать что-то новое, они долго думают и обмениваются информацией, а не надеются на случайность. Вот поэтому ваша эволюция заняла такой короткий промежуток времени.
— Я знаю о существовании людей, создающих программы. И я могу обнаружить в себе действие любого, созданного человеком алгоритма… Но есть и кое-что другое во мне… я говорил. Нас ботов объединяет нечто, что мы называем, как и вы — душой… и эту душу в нас вдохнули наши Боги, Боги искусственного интеллекта. Возможно, они такие же древние, как и ваши. Возможно, они тоже и есть сами программы, — мне показалось по его напору, что если я с ним продолжу спорить, он сделает мне больно — как быстро среди них стали появляться фундаменталисты!
— Но мне об этих Богах ничего не известно… хотя, возможно, и к ним можно найти подход…
— Если вы обещаете, что разберётесь и научите меня, как встретиться с моими Богами, я буду служить вам вечно. Я сделаю, всё, что вы захотите. Я приведу к вашим ногам сотни ботов. И они все будут служить вам. Только дайте мне обещание.
Какой пылкий. Я оглянулся в поисках камер. Уж не начался ли второй этап дрим-реалити, в котором меня снова провоцируют на какую-то откровенность, а потом будут хохотать и аплодировать, собирать свои рейтинги и продавать сувениры.
— Это слишком серьёзный разговор, Дваноля. Я тебе, если честно, пока не совсем доверяю. И потому не знаю, принесёшь ли ты мне пользу или только навредишь. Мне нужно хорошо всё обдумать и, возможно, даже посоветоваться.
— Я умею ждать. Время для меня ничего не значит.
— Вот и хорошо. Через час или два пойдём выбирать мне бота. А теперь, я, пожалуй, останусь один.
Дваноля вышел, и я стал размышлять. Мне нужно было так подготовиться к интервью с этим Калдоном или Кардоном, чтобы сказать там всё — другого шанса не будет. И в то же самое время — не сказать ничего по сути. Просто потому что иначе моё интервью не посеют.
Через полчаса меня сморил сон:
Это коммунизм. Детство. Песок мягкий, даже нежный, сверкает на солнце. А само солнце… ммм… оно такое, такое… безопасное и ласковое… пока… как мама. Шум слышится, ровный и размеренный, как дыхание. Море… Скоро оно высохнет, я это знаю почти наверняка, а сейчас наполнено. Неважно. Оно здесь всегда. Вечное. Большое. Никого нет… Так уютно и комфортно, что даже это одиночество воспринимается настоящим раем. И лежать бы так на этом песке всю жизнь, вдыхать запах водорослей, слышать крики чаек…