— Ваш ход, сударыня, — он поклонился.
Она вдруг посуровела, глаза потухли, лоб прорезала глубокая морщина. Она сразу постарела лет на десять.
— Невинный разговор, милая игра словами… Здесь, конечно, не камера, а салон и здесь никого не убивают. И нас ждет экипаж и пара серых в яблоках коней…
— Давайте сядем и уедем, — серьезно сказал Марин.
— У вас есть часы?
— Отобрали при аресте, — он подтянулся на прутьях решетки и заглянул в окно. — Утро, я думаю, а что? — Он спрыгнул вниз.
Она опустилась на колени:
— Сейчас казнят наших товарищей… Молитесь вместе со мной. Упокой, Христе боже, души раб твоих, — негромко начала она читать заупокойную молитву.
— Идеже несть болезни, ни печали, ни воздыхания, но жизнь вечная… — подхватил Марин. «Казнят… — думал он. — Но ведь Рюн уже показал мне гимнастерки расстрелянных? Значит, он разыграл спектакль? Вывод однозначен: ему крайне нужно, чтобы я установил контакт с этой женщиной, и здесь наши желания совпадают. Это нужно и мне».
Они рано начали читать. Грузовик с приговоренными еще только миновал пролом в ограде старинного кладбища на окраине города и въехал в неглубокий овраг, по склонам которого торопливо взбирались покосившиеся кресты. Спрыгнули конвойные и пятеро приговоренных офицеров, среди них Жабов и Гвоздев. Якина здесь не было. У кирпичной стены чернела куча свежевырытой земли и глубокая яма. Офицеры выстроились на краю. Жабов сказал, обращаясь к конвойным:
— Потом хоть притопчите, а то собаки растащат.
— Тебе–то не все равно? — хмуро посмотрел один из конвойных.
— Не все равно, — вмешался кто–то из офицеров. — Наши придут, памятник поставят.
— Не поставят, — улыбнулся красноармеец. — Не найдут.
Гвоздев запрокинул голову и смотрел в небо. Там, высоко–высоко, почти под облаками, купался в солнечных лучах не то жаворонок, не то еще какая–то маленькая пичуга.
— Вот и умираем, — буднично сказал Жабов. — А, господа?
Конвойные, спеша, доставали из кузова грузовика лопаты.
— Торопись, — покрикивал старший, — светает, успеть надо…
— Внимание! — старший развернул бумагу. — Зачитываю приговор.
— Не трудитесь, — махнул рукой Жабов. — Все ясно. Готовсь — и пли…
— Есть форма, ее надо соблюсти, — возразил старший.
— Ладно, — примирительно сказал Жабов. — Я тебе, мил человек, обещаю: если когда–нибудь поменяемся местами, формальностями мучить не стану. Пулю в лоб — и баста!
— Гото–овсь!
— Ну вы–то хоть коммунистов в Горелой пади побили, — нервно сказал Гвоздев, — а я? Меня–то за что? Эй, ты, прочти, за что прапорщика Гвоздева?
— Сейчас, — старший снова развернул приговор, пробежал глазами. — Сказано: «За зверство».