— Миши?
— Михаил Юрьевича. Тебе не кажется, что я на него стал похож? — и Колик замер, давая возможность сравнить его облик с тем, что мне помнилось с портретов-медальонов. — Домысли там ментик… а лучше — черкеску с газырями…
— Что за газыри?
— Ну, эти… — пальцы Колика изобразили декоративную дикость.
Современники, воспоминания которых читал я в школе, возвращались к нездоровой коже Лермонтова, приписывая его раздражительность запорам. Мне вспомнилось чье-то мнение из 19-го века: чистил бы себе кишечник, никакой трагедии бы не было. С кожей у Колика все было в порядке, но в силу предкавказской его природы она была у него светло-оливковой, так что смотрел он чистым Лермонтом.
— Да-а, — признал я… — Сходство есть.
— Вот видишь.
— А раньше было не так заметно?
— В том-то и дело…
— И чем ты это объясняешь?
Колик слегка приподнял брови, и меня продрал мистический озноб, чему способствовал и вой пурги по ту сторону окна, занавешенного одеялом… Реинкарнация?
— А к перу не тянет?
— Художество имеете в виду?
— Было бы логично, — предположил я. — По мере нарастания внешнего сходства?
— Нет. Никогда. Ни в коем случае! Пишем исключительно и только по казеннофакультетской надобности.
— Ну уж «никогда». Должно было тянуть.
— Если и тянуло, то было подавлено в зародыше.
— Генетически дуем на воду, обжегшись на молоке?
— Дело не в предках. Сами знаем, чем чревато в нашей державе сочинение поэзии и прозы.
— Но что без этого? Сосу, — с презрением сказал я, — ществование?
— Думаете, вас освободит марание бумаги? Давайте, пока я с вами, лучше разучим Шавасану.
— А это что за сана?
— «Поза трупа». Чему смеетесь, Александр Александрыч?
Мне уже была завещана панцирная койка, но Колик затягивал свой, так сказать, мальчишник. Оно и понятно: там, куда он убывал, ждала не радость новизны, а то, чего мы все панически боялись: семейная жизнь. Так что, если вдуматься, все было много драматичней, чем виделось с первого взгляда. Супруги-йоги, надраивая чакры, доживут в столице последний семестр, защитят дипломы и молодыми специалистами вернутся в свое Предкавказье, чтобы строить там совместный советский быт. Вот и все. Приключение на этом кончилось. А оно было. Творилось на глазах. Эпическая авантюра под названием «Лавруша», геройствами которого Колик жил все эти годы. Вот почему так вяло собирал он свои носки, вслух рассуждая, что носить мужчина должен только черные, все остальное — от лукавого. Затем, обессилев от непарности своих черных, прилегал на сутки с недочитанной книжкой. Одновременно слушая нас с Лаврушей. Укрепляясь в сознании правильности своей аскетично-тюремной жизненной стратегии. Наслаждаясь безумием «жертвы