В столь суровой и своеобразной стране любого одинокого странника, даже такого искушенного, как я, ожидала весьма незавидная участь. Поначалу я питался тем, что оставалось на льду после обильных трапез аборигенов: потрохами, плавательными пузырями, обглоданными головами. Однако для восстановления быстро иссякающих сил этого было явно недостаточно. Скорой развязке до поры до времени препятствовала моя привычка к полуголодному существованию, да еще хорошая одежда, сохранявшая каждую калорию тепла.
Кое-как соорудив примитивную острогу, я попытался рыбачить самостоятельно, но тут же подвергся атаке разобиженных местных жителей. Не знаю, кем я им казался, но ни моя меховая доха, ни стальной нож, ни даже извлеченное из зажигалки бледно-фиолетовое пламя должного впечатления не произвели. Однако этих коренастых короткоруких молодцов нельзя было назвать мастерами боевых искусств, и, очень скоро убедившись, что мериться со мной силой — себе дороже, они отступили. В порядке компенсации за причиненный моральный ущерб я изъял некоторую толику их последнего улова.
Так и повелось — я брел от полыньи к полынье, иногда рыбачил сам, но чаще брал свою долю из общей добычи, всякий раз кулаками доказывая право на это. Никаких угрызений совести я, естественно, не испытывал — утоляющего голод нельзя обвинять в краже или в разбое.
Мне уже стало казаться: еще одно последнее усилие — и я вырвусь из студеных объятий Леденца. Но он был куда коварнее, чем я предполагал. В один не слишком прекрасный, но и не обещавший никаких особых сюрпризов день ледяная броня внезапно треснула во всех направлениях. От неспокойной замутившейся воды потянуло теплом. Льдины, сталкиваясь, крошились и наползали друг на друга. Меня утешало лишь поведение аборигенов, случайно оказавшихся со мной в одной компании. Они равнодушно вязали новые сети, нянчили детей и чинили одежду. Недостатка в пище тоже не ощущалось: огромные крабы сами выбирались на лед поохладиться, а играющую рыбу ничего не стоило подцепить острогой.
Довольно долго нас носило по вскрывшемуся океану, а затем случилось то, что впоследствии мне довелось наблюдать неоднократно — волны улеглись, воды вновь просветлели и стали остывать пугающе быстро. Дрейфующие льдины застряли в обильной, неизвестно откуда взявшейся шуге, и скоро неживая искристая белизна вновь объяла весь окоем.
С тех пор путь мой уподобился трудам проклятого богами хитреца и стяжателя Сизифа. Как бы далеко я ни проникал в глубь Леденца, после очередного возвращения тепла все приходилось начинать сначала. Аборигены уже узнавали меня и, добровольно наделяя рыбой, естественно, самой костлявой, живо лопотали не то ободряющие слова, не то проклятия.