"Две страницы в день независимо ни от чего - без этого нельзя", говорил Залыгин. К литераторам, жалующимся на то, что жизнь настолько замордовала, что к письменному столу не подпускает, он относился с тайной брезгливостью.
НАЧИНАЛ ОН В КОНЦЕ ТРИДЦАТЫХ, первая книга вышла в 1945 году на Алтае. Но внимание читающей России Залыгин смог привлечь только в 1954-м, напечатав в "Новом мире" цикл очерков "Весна нынешнего года" - о жизни колхозов. Залыгин тут же попал в звездное для тогдашней русской литературы окружение - Дорош, Овечкин, Троепольский, Тендряков. Подобный взлет неизвестного провинциала и должен был означать, что он определился для себя в литературе. Дальше нужно было только обживать это обретенное уже в литературе место, подтверждать свой достаточно высокий статус.
Но следующим же романом "Тропы Алтая" (1962) Залыгин опровергает себя, уже состоявшегося, и начинает все сначала. Он публикует роман о биологах, о работе и быте научной экспедиции в тайге. Характернейшая для умонастроений тогдашней литературы (и отчасти - общества) вещь. Новое литературное поколение искало свои экзистенциальные опоры, свои способы обновления зрения. Закономерна тогдашняя популярность в России Хемингуэя с его демонстративной опорой на простое и вечное: жизнь и смерть, страх, любовь, еда, природа. Своеобразным аналогом в русской литературе и кино начала 60-х стала разработка так называемой "геологической темы": люди науки и природа, простая жизнь сложных людей. Сами мотивы залыгинского романа, сюжетные ходы, человеческие типы могли бы полностью вписаться в умонастроение и поэтику того времени, если бы не излишняя как бы обстоятельность повествователя и избыток натурфилософской окраски в его размышлениях.
Казалось, литературные и общественные интересы писателя определились. Но покуда его собратья по перу догрызали геологическую романтику, Залыгин публикует в 1964 году оглушительную по тем временам повесть "На Иртыше". Впервые в советской подцензурной печати была сказана правда о коллективизации, впервые коллективизация осмыслялась не в канонической шолоховской интерпретации, а как трагедия российского крестьянства, и шире - национальная катастрофа. В качестве высочайшей оценки повести гуляла по Москве изустно передаваемая фраза Солженицына: "Это хорошо, что есть такая повесть. Теперь я могу об этом не писать". Имя Залыгина встало в значимый тогда, самый сокровенный для читателя ряд: Солженицын, Абрамов, Белов, Можаев...
Сегодня, когда новизна самого подхода к оценке коллективизации уже не поражает новизной, повесть "На Иртыше" не утратила ничего, более того, сегодня-то как раз она и имеет возможность быть прочитанной во всей полноте своего содержания. Но в момент появления повести ошеломляющий публицистический заряд этой вещи закрыл глубинный смысл. И Залыгину пришлось снова и снова возвращаться и развивать любимые мысли уже в целом цикле своих романов на материале русской жизни начала века: "Соленая падь" (1968), "Комиссия" (1975), "После бури"(1985). Этот романный цикл можно было бы определить как специфически залыгинский жанр историческо-философского романа в нашей литературе. И писатель, создающий это грандиозное здание, мог бы наконец обрести покой - в самом деле, что может быть значительнее той работы, которую он делает. Теперь-то главной писательской задачей Залыгина, казалось, должно было бы стать до-писание, до-воплощение задуманного.