— И где прочие рыбы? — сохраняя самообладание, спросил князь.
Садко положил продемонстрированный экземпляр Ваське в корзину, долго водил в воде руками, наконец, изловил и вторую рыбу. Она оказалась чуть меньше по размерам, но была все той же Рыбой Золото-перо. Третью же рыбину вытащить все никак не удавалось. Один из купцов, теряя терпение, подскочил и опрокинул бочку под ноги. Садко поднял последнюю, самую крупную форель. Она успела извозиться в грязи, поэтому выглядела непрезентабельно.
— Это — не то! — закричал купец. — Она не блестит!
— Дурак! — крикнули ему из толпы.
Садко отправил рыбу в корзину к Ваське и предложил тому пробираться к выходу. Нечего мальцу здесь больше смотреть. А форель никто не договаривался князю отдавать, лучше Омельфа Тимофеевна ей займется.
— Я свою часть Заклада выполнил, — наконец, выпрямившись, обратился к Ярицслэйву Садко. — Теперь твой черед.
Народ опять притих. Все взоры — на князя. Тот криво усмехнулся, махнул кому-то рукой в толпу и спросил:
— Это кто?
Перед Садком два дюжих парня держали за руки утреннего рыбака. Тот слабо извивался и как-то по-щенячьи хныкал. Его-то зачем приволокли? Этот вопрос разрешился сразу же. Перед этой троицей выскочила женщина в сбившемся платке, так что одно ухо было выставлено, словно для того, чтобы лучше слышать. Она без всяких вступлений закричала на самой высокой ноте, какую могла одолеть, указывая пальцем на лива и кивая головой назад на мужичонку. Вопила она на коткаярвском языке, так что иногда смысл некоторых слов ускользал. Но в целом картина складывалась более-менее понятной.
— Убили! — возвещала дамочка. — До смерти убили моего мужа, весь улов отобрали, теперь детки мои голодные, сирые и несчастные. А этот убийца ныне рыбу нашу драгоценную светлому князю продает. Отрубить ему руки-ноги, кровопийце, а потом — голову.
— Кому отрубить-то? — спросил Садко. — Князю?
— Да чтоб ты сдох! — взвилась женщина. — Тебя казнить! Дайте мне топор, я сама его порублю!
Кто-то в народе засмеялся, кто-то принялся переговариваться. Ярицслэйв поднял вверх руку, привлекая к себе внимание.
— Итак, горожане, вы видите, что Садко — вор, — сказал он. — Эта женщина — ему судья.
Музыкант вздрогнул, словно от удара по лицу: женщина, да еще и судья! Не могут женщины судить — не в их это природе. А если судит, выносит какой-то приговор, кем бы она ни была, то не женщина это уже, а сука[103], самое злобное человеческое существо.
— Я не верю, что этот вор поймал рыбу, — тем временем продолжал Ярицслэйв. — Я верю, что он ее украл у этого честного рыбака. А раз украл, то и казнить его немедля.