Библия совсем не разбудила в нем любопытства. Оберлус начал ее читать, как всегда, усевшись на вершине утеса. Он попытался заинтересоваться этой книгой, которая с незапамятных времен, насколько он знал, вроде бы имела огромную ценность для большинства людей, в особенности для тех, кто ежедневно рисковал жизнью в море, — но вскоре забросил, понимая, что вряд ли обнаружит среди ее многочисленных персонажей кого-либо, похожего на себя.
В этой книге слишком уж много говорилось о Боге, Боге, которому поклонялись те, от кого он отрекся, а он предпочитал составить себе ясное представление о том, как устроен мир; собственные представления Игуаны Оберлуса ограничивались несколькими портами, берегами да бескрайностью океанов.
Поэтому он сосредоточил внимание на двух томах географии, лоциях, толстом томе истории — ему и в голову не могло прийти, что описанные в нем времена когда-то существовали, — и на трактате по ботанике, в котором безуспешно пытался отыскать какие-либо сведения о флоре своего острова.
По ночам, сидя в одиночестве в огромной пещере, причудливо освещенной светильниками из черепашьего жира, он читал часами напролет — с трудом, все так же монотонно бубня, подобно маленькому школяру, прерываясь время от времени, чтобы обдумать прочитанное, терпеливо возвращаясь назад, стараясь уловить точный смысл написанного или мысленно беря что-то на заметку, чтобы на следующий день при случае попросить разъяснения.
Теперь и Мендосе приходилось без конца отвечать на вопросы, касающиеся кастильских слов, которые Оберлус не понимал и добросовестно подчеркивал. Посторонний наблюдатель, вероятно, содрогнулся бы от ужаса при виде тени сего безобразного и горбатого существа, колеблющейся из-за неровного света пламени на своде пещеры, усеянном сталактитами; а Оберлус сидел себе, склонившись над книгой, и неразборчиво проговаривал слова, которые можно было принять за магические заклинания. Снаружи оставались теплые экваториальные ночи, небо, усыпанное звездами, которые близ экватора казались более осязаемыми, чем в любой другой точке планеты, и яростные шторма, когда ветер, разбиваясь о каменные кручи, ревел от боли, заглушая грохот волн ста метрами ниже.
Там же, снаружи, коротали дни три человека, объятые страхом; перед глазами каждого стояла одна та же картина: отсеченная голова несчастного Жоржа ударяется о камни, а его глаза, все еще живые, умоляюще смотрят на них, и в этих глазах читается осознание их ужаса. Они не в силах взбунтоваться против того, кто так несправедливо удерживает их в рабстве, против урода, который становится все более неуловимым и таинственным, будто улетучиваясь на несколько дней кряду, — не иначе как вслед за гигантскими альбатросами покидает остров, чтобы неожиданно появиться вновь, словно бы ниоткуда.