Ощутив себя свободной, Кармен де Ибарра никак не проявила своих чувств. Она продолжала сидеть на кровати, глядя на цепь, и по ее виду было совершенно невозможно определить, что именно она на самом деле испытывает.
Он оглядел ее неподвижную фигуру и наконец махнул рукой в сторону сундуков в глубине пещеры, куда ей раньше не было доступа.
— Там твоя одежда.
Она еще долго сидела, прежде чем направиться — очень медленно — к сундукам. Открыв самый большой из них, она замерла, глядя на платье, которое было на ней в тот вечер, когда она высадилась на берег. Она помнила, как аккуратно свернула его и положила на камень, перед тем как зайти в воду.
Все это время она была без одежды, и широкая юбка, корсаж, нижняя юбка и белье вернули ее к осознанию реальности того мира, из которого она и дальше хотела оставаться вычеркнутой.
Это платье из серого шелка с черными кружевами на воротнике и манжетах ей подарил Херман де Арриага после упоительной ночи любви, и она впервые надела его, когда они поехали в Аранхуэс на поиски часовни, в которой намеревались обручиться месяц спустя.
Она все еще помнила тоскливое чувство, которое овладело ею, когда она вошла в крошечную церковь, — чувство, вызванное сознанием того, что они собирались узаконить свое тогдашнее счастье, превратив его из свободного чувства в принудительную обязанность.
Теперь вид этого платья вызвал у нее похожее ощущение. Сумасшедшая сексуальная фантазия, оргийный кошмар-реальность, положительная роль которого заключалась в том, что он перевернул все ее представления о существовании и о себе самой, раскрыв ей подлинную природу ее личности, казалось, подошла к концу.
Не понимая почему, она интуитивно чувствовала, что одеться означало вновь превратиться в Малышку Кармен, самую красивую представительницу знатного старинного семейства Кито, пришедшего в упадок. Ее элегантное серое платье будет нелепо смотреться в каменной пещере, веками служившей местом гнездования для миллионов морских птиц, а бесформенная мужская фигура, к тому же полуголая, вообще будет казаться рядом с ней гротескной.
— Надень-ка его!
— Нет.
— Хочу взглянуть, какой ты была в тот день, когда здесь появилась… Надень его! — повторил он, уже угрожающе и властно.
Она повиновалась. Не потому, что боялась его прогневать: до сих пор она любила насилие, порождаемое его гневом, — а потому, что испытывала болезненное ощущение скорби, пустоты и горечи, заметив, что по мере того, как одевается, отдаляется от него, от его власти, его влияния.
Она почувствовала себя победительницей.