— Вернусь к обеду! — выкрикиваю я низким, хриплым, почти как у взрослого, голосом.
На улице я глубоко перевожу дыхание. Мое уныние быстро проходит, рассеивается, как кошмар. Открытые чемоданы захлопывают где-то далеко-далеко, в каком-то другом мире, а я тем временем сижу в автобусе и еду в деловой центр города.
Мы уезжаем из Бостона, но вроде не по-настоящему. Просто переселяемся в соседний округ, в Бруклайн,[49] всего-то в каком-нибудь километре от нашей прежней квартиры. Там живут наши друзья Людмила и Натан Фишлеры с восемнадцатилетним сыном Алексом и с дедушкой Шлоймо, которому уже девяносто стукнуло, — отцом Натана. Мама знакома с Натаном больше двадцати лет. Он когда-то вместе с ее братом учился в институте, долго за ней ухаживал, но мама предпочла отца, а он потом женился на Людмиле. Но все-таки остался «другом семьи».
Фишлеры уже три года как обосновались в Америке. Натан, по профессии экономист, в Ленинграде работал главным бухгалтером на крупном предприятии. А в Бостоне ему пришлось довольствоваться местом счетовода в филиале какого-то страхового общества. День за днем подсчитывает он на калькуляторе количество и сумму всех убытков в штате Массачусетс. Результаты заносит по районам и округам в заранее заготовленные статистические таблицы. «На большее я с моим английским рассчитывать не могу», — пояснил он нам однажды. Людмиле, которая в Ленинграде преподавала русский и литературу в средней школе, не оставалось ничего другого, как записаться на государственные курсы чертежников — вдруг потом найдет работу.
Фишлерам мы обязаны тем, что вообще сумели обосноваться в Бостоне. Когда год назад мы переселились сюда из Нью-Йорка, они приютили нас у себя, пока мы квартиру не нашли, и вот мы опять к ним. Тесновато будет, ничего не поделаешь.
— У Натана широкая душа, — говорит мама, — он просто полмира готов вместить. Не душа, а широкая плодородная равнина. Жаль только, что жене его не всегда удается равнину эту забором обнести и рвами окружить, чтобы слонов отогнать.
Часа два я блуждал по улицам Бостона. Когда возвращаюсь, примерно к обеду, меня встречают ледяным молчанием. Собранные чемоданы и сумки стоят в прихожей. Родители сидят на диване, очень прямо и совершенно неподвижно, как две древнеегипетские статуи. Они не произносят ни слова, но вполне достигают своей цели: я сразу начинаю ощущать себя бессердечным эгоистом.
Я сбивчиво прошу прощения.
— Я больше так не буду, — смущенно бормочу я.
Но родители по-прежнему молчат.
— Понимаете, когда я из дома убежал, я просто хотел вырваться, больше ничего. И только потом, уже в городе, понял…