С благодарностью хочу вспомнить, что к беседам Луки Костогрыза в «Нашем маленьком Париже» Кузьма Филиппович подбросил несколько замечательных слов. Но не больше. Как почти все казаки, которых я расспрашивал, он не понимал, что мне нужно. Но так даже лучше. Цветок не знает, какая пыльца необходимее всего трудолюбивой пчеле.
— Про каждого из выборных (а они здесь не все, ты ж меня гонишь) я мог бы, если б меня печатали в Москве, как тебя, наворочать по книге.
Я же советовал ему писать мемуары.
— Подожди, пишу роман «Емшан — зелье». Про девичью красу. Мысленно прижимаю героиню «до серця» и пишу. А потом купаюсь в море.
В той утоптанной местной литературной среде, где мы упрямее всего беспокоились об умалении друг друга, о том, как бы к нам не просочилось что‑нибудь талантливое, почвенное, его искрящаяся юмором, метким словом и сочностью народность попиралась как нечто чужеродное, замшелое, косное и никуда не годившееся. У себя на родной земле близкий к кубанскому быту и духу казак ощущал заброшенность, устарелость, едва он тыкался к порогу Дома народного творчества (подумать только: народного!), всяких «культурных точек» и печатных органов. В Доме народного творчества вместо изучения казачьих преданий, приберегания фольклора занимались вербовкой имитаторов народной души, стряпавших за баснословные гонорары фальшивые сценарии для колхозных клубов. В деньги и зарылась вся их народность.
Литературная неразвитость казака устраивала всех. Необходимость родных мотивов в литературе была прикрыта завесой трескучей галиматьи, рифмованным и прозаическим кривлянием, командировочной «любовью к нашим труженикам».
Как‑то принес он мне копию письма в инстанцию — этакую деловую злющую докладную на него, написанную… «певцом города». «Я вас уже предупреждал, что это не тот автор, который украсит страницы альманаха «Кубань», напоминаю вам об этом неприятном человеке еще раз.» Если перелистать страницы альманаха за десятилетия, легко пожать плечами и спросить: так где же те украшатели страниц альманаха? Раз, два и обчелся. «Что это за человек, о каких типах он пишет — хорошо известно вам…»
Именно его, старика, и называли «этот литератор от Кубани». С ним боролись всерьез, ему отказывали даже в том, что он истинный кубанец.
— Да мне один креатурщик так и сказал: «Такой Кубани, о которой он пишет, никогда не было. Он, мол, Кубани и не нюхал». Как же не было! И как же это я не нюхал! Я же казак. 1918 год, лето. Прихожу я в воскресенье к своему дяде. Был такой казак в станице Челбасской — Терещенко. Прихожу, а он сидит за столом. Высокий, усатый, пузатый и кисляк из глечика тянет. И мне дал. Когда это открывается калитка и заходит его сын, Илько. Прихрамывает, штанина на коленях порвана, лицо оцарапано. Потом оседлал строевого коня, вылетает из‑за скирды к воротам, а они закрытые. Мать бежит: «Погоди, ворота открою!» А дядя схватил жинку за руку: «Нехай скачет через забор!» — «Да убьется ж детина». — «А мне труса не надо». Перемахнул Илько через забор, и прощай. Тетка собирает сумку, сунула туда кусок окорока, хлеба, тычет мне: «Кузьма, садись на карого, отвези сторожу на баштан». А мне шепчет: «Догони Илька, пускай перекусит. А шо останется, завезешь сторожу». Сел я на карого. Трехлетка. Кабардинской породы. Выехал в степь, погнался за Ильком, потерял, не вижу за тернами, вербами да байраками. Доезжаю до Куриной балки. Овраг порос тернами, и в нем водились фазаны да дрофы. Ага, доезжаю, а мой карый чего‑то боится. Думаю, чего он? Гляжу, а за балкой трое волков. Пустил повода и драть! Оглянусь, волкц бегут вдоль балки. Ну, думаю, добегут они туда, где воды нет, и за мной. А воскресенье, в степи никого, волки уже и балку перешли. Гонятся серые, видно мне их. Я еще коня пятками. А когда бил, то из‑под меня войлока кусочки выскакивали — вместо седла подложил. Как набросились волки на войлок, в клочья разорвали. Я тогда кинул им сумку с окороком, они и загрызлись между собою. Они б меня догнали еще, но на речке стояли лодки, да и станица близко. Больше я на конях никогда не летал так. Приходилось и на скачках участвовать, но не так. Так тогда б и посмотрел на меня этот креатурщик. Какой я был. Или Илько Терещенко. А с его батьки я взял некоторые приметы и поговорку для своего Заплюйсвички в романе «Калиновый цвет». Я тебе подарил.