Настя таких записок не получала. Она не обладала ни огромными синими глазами на фарфоровом бело-розовом кукольном личике, как Машка Щукина, ни сверхмодными шмотками, как Танька Елагина, ни знанием приемов карате и умением ездить на мотоцикле, как Ленка Шепитько… Ну и конечно, у нее не было ни богатого папочки, ни старшего брата-спортсмена, и одета она была чуть ли не дешевле всех в классе, хотя мать из сил выбивалась, чтобы дочка была не хуже других.
Тут еще как на грех разрешили в школу ходить не в форме, а кто во что горазд. Школьная форма Настю еще как-то выручала. Все равно, конечно, видно было, у кого предки побогаче, у кого — победнее, но хотя бы сильно в глаза не бросалось. Теперь же сразу было все ясно. А что могла Елена Павловна, Настина мама? Она не была ни завмагом, ни кем-то из первых кооператоров. А когда отменили талоны на продукты и на прилавках появилось практически все, но цены стали запредельными, стало совсем плохо.
Елена Павловна, всю жизнь проработавшая в ОТК на заводе, который делал что-то очень нужное для оборонки, стала получать сущие гроши, да и те платили нерегулярно. Пришлось ей еще в двух местах подрабатывать уборщицей, чтобы хоть как-то прокормиться. Алименты, которые платил ее бывший муж, тоже были копеечными. Правда, он изредка присылал переводы на небольшие суммы, но это, конечно, тоже не спасало. Выручала их только Настина бабушка, которая жила в деревне. Всю зиму они кормились овощами с огорода — правда, и ездить в Поповку Елене Павловне приходилось каждое лето, само-то на огороде ничего не вырастет, а бабке уже не под силу насажать, полить да прополоть картошку-морковку на всю семью.
Настя была гордой девочкой — а что еще остается бедным? И подлизываться к мальчишкам, навязываться им, как это делали две такие же нищие бедолаги из ее класса, она не собиралась. Да в конце концов, нечего себя с ними равнять. У тех двоих не было ничего, а у Насти было все, что она только могла пожелать — в ее собственном мире, конечно, в темноте под одеялом. Уже значительно позже один знакомый объяснил ей, что это какое-то философское направление — считать, что нет ничего ни реального, ни нереального. Мол, если ты себе очень хорошо, в подробностях что-то представляешь, испытываешь при этом все соответствующие эмоции, так какая разница, на самом деле это происходит или нет?
В чем, собственно говоря, разница, если ты и радуешься, и огорчаешься по-настоящему? Если ты чувствуешь прикосновение прохладной травы к босым ступням или нежного бархата платья к телу, если ты можешь как наяву уловить тонкий аромат одеколона, такого дорогого, что ты даже не знаешь его названия, если ты способна почувствовать сильную руку, обнимающую тебя за плечи — ты же все это чувствуешь, так зачем тогда искать неведомо чего, если можно просто все себе представить? Ну конечно, Настя не доходила до того, чтобы совсем отказаться от реальной жизни, однако мечты о том, что было для нее недостижимо (во всяком случае, пока), делали ее жизнь не такой унылой.