— так представляется он и рассказывает об общей могиле (о «fosse des mort»,
[50] как пишет Бальзак, сказал Аустерлиц), куда его бросили на другой день после битвы вместе с погибшими и где он потом очнулся, как он сообщает, от жгучей боли. «J'entendis, ou crus entendre, — процитировал Аустерлиц по памяти, глядя в окно на бульвар Огюста Бланки, — des gemissements pousses par le monde des cadavers au milieu duquel je gisais. Et quoique la memoire de ces moments soit bien tenebreuse, quoique mes souvenirs soient bien cinfus, malgre les impressions de souffrances encore plus profon- des que je devais eprouver et qui ont brouille mes idees, il у a des nuits ou je crois encore entendre ces soupris ettouffes».
[51] He прошло и нескольких дней, продолжал рассказывать Аустерлиц, как я закончил читать эту вещь, которая именно в силу своей некоторой пошлой банальности укрепила уже давно шевелившееся в моей душе подозрение, что граница между жизнью и смертью гораздо более прозрачная, чем это представляется, мне попался в руки один американский журнал, в котором я — это произошло ровно в шесть часов вечера, в читальном зале, — натолкнулся на большую серую фотографию: на ней было заснято помещение с открытыми, доходившими до самого потолка стеллажами, в ячейках которых хранились ныне личные дела пленных, содержавшихся в так называемой небольшой крепости Тережин. Я помнил, сказал Аустерлиц, что в свое время, когда я в первый раз побывал в богемском гетто, у меня не хватило сил выйти за стены звездообразной крепости и посмотреть, что там находится в привратном строении, и, может быть, именно поэтому у меня теперь, при виде этой регистратуры, возникла навязчивая идея, что в действительности мое настоящее рабочее место — там, в небольшой крепости Тережин, и что я сам, по собственной вине, от этого места отказался. И вот когда я так сидел, терзаясь подобного рода мыслями и явственно ощущая, продолжал Аустерлиц, как на моем лице отображаются тени надвигающегося помрачения, время от времени настигавшего меня, к моему столу подошел Анри Лемуан, служитель библиотеки, который знал меня еще с тех первых парижских времен, когда я ежедневно бывал на улице Ришелье. «Жак Аустерлиц?» — спросил он, слегка склоняясь ко мне, и скоро уже между нами, сказал Аустерлиц, завязался долгий тихий разговор. Читальный зал постепенно пустел, а мы все шептали, шептали, говорили о патологическом разрастании информационных систем и обратно пропорциональной этому прогрессирующей деградации памяти, которая скоро приведет к полной утрате способности вспоминать, о тех необратимых, катастрофических изменениях, которые уже сейчас происходят в Национальной библиотеке, стоящей на пороге краха, «l'effondrement»