— Передай вашему человеку со свистком, чтобы давал сигнал, когда будет готов, — сказал Ричард. — Да передай ему вот это, в знак моего расположения, — и он отрезал кусок черного пудинга.
Не знаю, было ли в тот момент кому-нибудь, кроме Вильгельма Фаулерского, известно, что черный пудинг изготовлен из свиной крови, но, вероятно, он даже не подозревал о том, что для сарацинов свиньи — самые нечистые животные. И вряд ли кто-нибудь, кроме меня, — да и я только после своего исследования — порадовался созерцанию того, как сарацинский эмир поедал черный пудинг, и, судя по его виду, он ему очень нравился.
Вскоре эмир выехал вперед и спросил:
— Наелись?
— Наелись, благодарю вас. Теперь остается лишь насытиться битвой, — ответил Ричард.
Не отъезжая от него, эмир свистнул, и сарацины по небольшому склону устремились каждый к тому месту, насколько об этом можно было судить со стороны, где сражались до перерыва. Битва возобновилась. Эмиру, приславшему фиги и финики и наевшемуся присланного в благодарность за это черного пудинга, удалось перерезать горло Флейвелу, который тут же испустил дух, и Ричард присоединился к компании безлошадных.
Такова правдивая история. Многие ее воспевают, но мало кто верит. Но я видел, как это было. Говорят, что сарацинским эмиром был сам Саладдин. У меня нет доказательств этого. Совершенно так же, как христианам везде мерещится сатана, а сарацины рассказывают о внушающих страх внезапных появлениях и исчезновениях Ричарда, так и крестоносцы всегда видят Саладдина в каждом старике водоносе, грязном бродячем торговце или во всаднике, промелькнувшем на горизонте.
У меня нет доказательств. Но я видел собственными глазами, как Ричард сидел между линиями христиан и сарацинов, наслаждаясь кровяной колбасой, преподнесенной нортумберлендцем, а также фруктами и пирожными, подаренными сарацинами. И могу говорить только о том, что видел сам.
Во многом против воли Ричарда, мы направились из Яффы не прямо на Иерусалим, а в обход, через Аскалон.
Вся история крестового похода — это история взаимоотношений Ричарда с его союзниками, в значительной степени состоявших из ссор и ревности. Поэтому в данном случае он, надо признать, предпринял такой шаг исключительно для того, чтобы не вызывать конфликта. Сам же он хотел идти прямо на Иерусалим и после битвы за Яффу был готов к этому. Они же хотели взять Аскалон и, укрепив его, обеспечить защиту с северного фланга. Я так часто бывал в его шатре, тренируясь в письме левой рукой или делая по его просьбе ту или иную запись, что знал обо всем не меньше, чем все, за исключением участников споров, но должен признаться, что мотивы Леопольда Австрийского и Гуго Бургундского, великих магистров тамплиеров и госпитальеров, от меня ускользнули, если не говорить о предположениях, что они пытались оттянуть взятие Иерусалима. Почему надо было брать и укреплять Аскалон, а не Газу, я так и не понял, как, впрочем, и Ричард. Но они настаивали — четверо против одного, — и он согласился. (Конраду Монферра понадобилось обязательно вернуться в Тир после Арсуфской битвы. В этом городе завязалась гражданская — или лучше сказать, междоусобная? — война, и после того, как Акра стала связующим звеном между крестоносцами и западом, этого нельзя было игнорировать. Я присутствовал при прощании с ним Ричарда, при котором не было и намека на какую-то неприязнь с обеих сторон, и часто во время последующих дискуссий и споров было очень жаль — по крайней мере, мне, — что маркиз не остался с нами. Его ровный голос, хорошее настроение, веселая беспечность могли бы смягчить многие трения. Но он уехал, и, по словам Ричарда, все четверо остальных были против одного.)