— Слушайте, гниды.
Директор поморщился.
— Один из вас ночью забрался ко мне в каморку и выеб меня в сраку.
Лицеисты захохотали.
— Господа, — строго одернул директор. — Ведите себя подобающе.
— Вы, суки, думаете, просто дворник, можно драть в очко, а я здесь пораньше этого петуха, — дворник кивнул на директора.
— Сидор, — просительно промолвил Малиновский.
— Заткнись.
Дворник распалялся. Глаза его метали молнии. Он воистину был страшен.
— Вы думаете, маленький человек, права не имеет, тварь, поди, дрожащая? А я здесь двадцать лет мету. Царица, сама царица с дочками мимо проходит. «Метешь, Сидор?». «Мету, ваше анпираторское величество». И поцалует меня в макушку императрица. А потом приходит в дворницкую. Тело белое, царское, простыми лапами не щупаное.
Дворник закашлялся, с ненавистью глядя на воспитанников.
— Вот этими лапами, — Сидор воздел руки к небу. — Этими лапами щупал императрицыны сиськи и пизду.
— Сидор, — поморщился директор.
— Пасть заткни, — огрызнулся дворник. — Я ебал императрицу и дочек ейных. Да и сам царь моего уда отведал.
Сашенька почувствовал, что Кюхля дрожит.
— И вот нашелся из вас какой-то, из молодых, раб исканий, — дворник грязно выругался, сплюнул в траву сопли, — кто решил, что может выебсти дворника.
Сидор, держа в руках простынку, прошелся вдоль шеренги.
— Ты?
Заорал вдруг, остановившись около Кукольника.
— Никак нет-с, господин дворник, — пролепетал Кукольник, став белее той самой простынки.
Дворник продолжил свой обход.
— Ты?
Дельвиг успел промолвить: «Нет» и рухнул без сознания.
Дворник зашагал дальше. У Сашеньки сердце билось, билось, да и замерло. Боженька, пронеси, боженька, спаси.
Не пронес, не спас.
Вот он, дворник. Навис над Сашенькой, как гора. Сверлит Сашеньку черными глазами из-под бровей, похожих на кусты. Пахнет от него мочевиной и водкой.
— Ты? — хрипло, жестко.
Сашенька сглотнул.
— Ты, гнида?
— Это, это… он.
— Врет, — заверещал Кюхля.
Да поздно. Лапа дворника — цап Кюхлю за шиворот форменной курточки, да и выволокла в центр площадки.
— Кюхельбекер, не ожидал от вас, — скорбно покачнулся директор Малиновский.
— Это не я, Василий Федорович, — заливался слезами Кюхля. — Это обезьяна. Это Пушкин.
— Негоже на товарища клеветать, — сурово молвил директор. — Это лишь усугубляет вашу вину.
Малиновский покачал свое грузное тело, перекатываясь с пятки на носок.
— Ума не приложу, что с вами делать. По уставу телесные наказания в Лицее запрещены.
— Василий Федорович?
— Да, Сидор?
— Отдайте его мне. Временно, знамо.
Рука дворника прошлась по жопе Кюхли, пощупала яйца. Кюхля открыл было пасть для крика, да издал лишь тонкий стон.