- Давай, давай! - подгонял он и тут же сбивчиво начинал объяснять, как было дело: - Кругом блестело, кругом. Ну гроза! А я-то в сторону глядел. Вдруг смотрю - лежит... Куда она ударила? В голову или нет?
- Земля молнию высосет, - шептал Генка и вдруг громко кричал: - Дочк, Дочк, Дочк!..
"Э-э-э-э-э..." - отвечала Дочка и дёргала верёвку, рвалась домой.
- Хватит, - сказал я. - Толку нет. Так мы его землёй задушим.
Со стороны я осветил фонариком лицо лежащего. Оно было черно, неподвижно. И глаза были закрыты. Надбровные дуги, вобрав свет, казались особо выпуклыми.
От сполохов свинцом блестела вокруг картофельная ботва. Было б странно, если б из неё поднялась сейчас живая птица с перьями, клювом, глазами.
- Надо сердце послушать.
- Какое сердце! - раздражённо закричал Грошев. - Пускай ток в землю уйдёт.
- Видишь - не уходит.
- Что ж делать? Что ж делать? В деревню, что ль, бечь! Сынок, беги в деревню, зови врача! Куда я дену-то его, если не встанет?
Я наклонился и стал разгребать грязь с груди лежащего. Засветилась медная военная пуговица. Так холодно показалось прижимать к ней ухо, безнадёжно - слушать под ней, как слушать отпиленную чурку.
Я прислонил ухо, но не услышал ничего: ни боя, ни толчка - всхлипывала, пищала дождевая вода, пропитывая землю.
- Дядь, дядь! - закричал Генка. - Ведь он одетый!
Одежда не пускает ток!
- Фу, чёрт!.. Разгребай, разгребай скорее... Надо раздеть...
Я схватился за пуговицу, рванул... Где нож?
- Как же я забыл! - стонал Грошев. - Раздеть надо... Где нож? Режь, разрезай китель.
- Ген, посвети... Да нет, сюда свети!
Намокшая одежда выскальзывала из рук, растягивалась, как резина, коробилась, как жесть, и нож был туп, не резал нитку.
- Оставь сапоги... Сюда свети.
Мы разорвали, разрезали одежду, узлом сложили под голову Николая и снова стали закидывать его землёй.
Сейчас, сейчас, ещё немного, и всё будет в порядке, земля высосет молнию, высосет, выпьет, вберёт в себя вместе с дождевою водой.
- Надо железо приложить!
- Какое железо? Где оно? Засыпать полагается.
- Дядь, дядь, ружьё, оно железное.
Я поднял ружьё, грязное и мокрое, разрядил. В замках его влажно заскрипела земля. Положил стволами на грудь Николая и стал водить по груди, по лицу.
- Хорошо, хорошо, сейчас оживёт, - говорил Генка. - Оживает, оживает...
- Поздно, - сказал Грошев. - Беги, сынок, в деревню. Зови мужиков.
- Води, дядь, води, он оживёт, вот увидите...
- Беги, Ген, в деревню.
- Да ещё не поздно. Води ружьём, дядь.
Голос Генкин дрожал, он хватал меня за локоть, подталкивал, торопил. Видно, в голове его не укладывалось то, что в моей уже уложилось. Я бросил ружьё.