В один из декабрьских вечеров Бетани приготовила прекрасный пудинг. Маленький Генри, двигаясь по комнате в специальном стульчике на колесиках, то дергал за хвост терпеливого Глэдстоуна, то приближался к очагу и смотрел на огонь, как бы взвешивая, что может произойти, если дотронуться до запретного чуда. Железными щипцами Бетани вытащила пудинг из печи — душистый аромат пирога распространился по комнате. На ее лице появилась довольная улыбка: пудинг представлял собой произведение искусства из патоки, яиц, муки, смородины и имбирного корня, который ей дала Гуди Хаас.
— Неплохая работа, — весело произнесла она. Эштон, поглощенный своим дневником, казалось, не слышал ее. Бетани пересекла комнату и подняла на руки Генри, который сразу начал капризничать, поскольку его лишили возможности таскать Глэдстоуна за уши. Шум отвлек Эштона от работы, и у него сломалось перо.
— Черт возьми. — Он сорвал с носа очки. — Неужели нельзя успокоить ребенка?
Бетани, поджав губы, занялась капризничавшим сыном: посадила на детский стул, завязала под подбородком салфетку и приготовилась кормить.
— Ему уже пора есть, — объяснила Бетани.
— Похоже, что у него пропал аппетит, — хмуро заметил Эштон.
— Иди к столу, Эштон, — резко позвала она. — Пудинг остывает.
Он поднялся, но не пошел к столу, а, сорвав с крючка пальто, направился к двери.
— Я тоже еще не голоден. Пойду проверю лошадей. В последнее время Барнэби часто оставляет конюшни незапертыми, — и он быстро покинул дом, оставив после себя атмосферу гнетущей тишины.
Бетани долго смотрела на дверь, охваченная холодной дрожью, а затем повернулась к ребенку, смотревшему на нее широко раскрытыми молочно-голубыми глазами. Сев перед ним, она взяла жестяную ложку и начала кормить овсяной кашей.
— Твой папа не понимает, от чего отказался, — убеждала она малыша. — Я потратила весь день на этот проклятый пудинг, а он даже не попробовал. — Генри надул щечки и выплюнул последнюю ложку каши. Бетани вытерла ему подбородок и поднесла новую порцию. — Можно подумать, что поражения патриотов — это его личная вина, — горько сетовала она. — Бьется изо всех сил, как Атлант под тяжестью всего мира. — Ложка с кашей опрокинулась на пол. Глэдстоун подскочил и быстро подлизал кашу. — Честно говоря, — продолжался ее монолог, — твой папа, кажется, решил сражаться со всей Британской империей.
Эштон остановился у дома. Через слегка замороженное окно ему было видно, как Бетани кормит ребенка. Ее рука с ложкой методично опускалась и поднималась, при этом мать что-то объясняла малышу, и он сомневался, что беседа идет о достоинствах овсяной каши. В отличие от Кэрри и этой гарпии мисс Примроуз, жена никогда не сюсюкала с ребенком. Эштон стоял на холодном ветру, окруженный безрадостным зимним пейзажем уходящего года, и, как завороженный, смотрел на жену и маленького Генри. Напряженность исчезла, и ему захотелось улыбнуться при воспоминании, как в последнее время жена поверяла ребенку все свои сокровенные мысли, не обращая внимания на абсурдность этого. Сейчас, очевидно, ругает его отца за невыдержанность — что же, он вполне этого заслуживает. В последнее время новости не радовали, а сегодня пришла самая плохая: англичане собрались оккупировать Ньюпорт и наступали, патриоты же не могли оказать даже самого незначительного сопротивления. Эштон тяжело вздохнул. Следующие несколько дней будут очень тяжелыми. Несмотря на безнадежность ситуации, всем им нельзя сидеть сложа руки: утром Эштон и Чэпин поплывут к мысу Джудит и разведают расположение английских войск. Бетани станет задавать свои обычные вопросы, а ему, как обычно, придется выдумывать.