Художница вдохнула добрый аромат хлеба – самого лучшего на свете, выпеченного любимыми руками. Чего ещё желать? Счастье достигнуто. Впрочем, нет: Любимая с лукавыми смешинками в уголках глаз приблизила губы к губам Художницы для земляничного поцелуя – сочнее ягод, нежнее сметаны, слаще сахара и душевнее хлеба. Принимая его как высшую награду, Художница поймала с драгоценных губ духмяную нежность июля.
Железная кровать сороковых годов выпуска сияла чистым отутюженным бельём, от которого исходил запах свежести – то ли какого-то тонкого пахнущего мыла, то ли кондиционера. Всё, к чему прикасались руки Любимой, приобретало этот прохладный аромат, слегка чопорный и строгий, напоминавший о матерчатых саше с сухими духами для белья из бабушкиного шкафа… Солнце рыжим котёнком устроилось на простыне, просовывая золотые лапки под одеяло, но прежде чем Художница с восторгом окунулась в волны благодати, предстояло ополоснуться в холодной бане.
Вместо лишённой запаха поролоновой губки – тонкий медовый дух липового мочала, вместо холодной городской ванны – деревянная шайка с тёплым отваром трав, подобранных мудрыми руками Любимой с тем расчётом, чтобы кожа стала мягкой и приятно пахла после омовения. Из влажного банного сумрака Художница вышла очищенной, лёгкой, успокоенной – и сразу попала в колдовские объятия.
Хотелось верить, что всё в тесной комнатке было поставлено специально таким образом, чтобы сосредоточить последнее сияние дня на фигуре любимой женщины: солнце, пойманное в ловушку зеркальной дверцы старого шкафа и такой же внутренней стенки серванта, озаряло её и зажигало вокруг её головы ореол густо-янтарного света. Распущенные волосы струились по обнажённой груди, а старая кровать устало скрипела, уже ничему на свете не удивляясь. Исступлённо впечатываясь нервно-твёрдым, сухощавым телом в сдобно-упругие изгибы Любимой, мягкой, как пуховая перина, Художница утопала в её доверчивой улыбке: в момент высшего упоения та раскрылась, сочетая в своём облике и детскую непосредственность, и жизненную умудрённость, и спокойную искушённость. Без пафоса, без выпендрёжа, с какой-то странной и забавной стыдливой искоркой в глазах Любимая вытворяла то, что юным лизуньям мороженого и не снилось. И это было не пошло, не развратно, а просто и естественно – так, как и задумывало бесстыдное солнце, гладившее сплетённые в постели тела сфокусированным лучом сладко-липового июльского бреда.
Старинный хрусталь в серванте, допотопный шкаф, вышитые скатерти, домотканые коврики, никелированная кровать – всё это уносило их в далёкое прошлое, в сороковые или пятидесятые годы. В прабабушкином домике время словно замерло: ничто в нём не тлело, не изнашивалось, не ломалось и не ржавело. Даже рукомойники висели с той поры и на фарфоровых тарелках не было видно ни трещинки.