Я думала, он обидится, рассердится на меня. В какой-то момент даже боязно стало, что даром мне эта дерзость не пройдет. Но он молча стоял, уставясь перед собой своими выцветшими глазами. Затем сунул бумагу в карман и со свойственным ему педантизмом застегнул на кармане пуговку. Смущенно пожал плечами. Должно быть, его бросило в жар: он снял фуражку и пятерней расчесал волосы… На лбу, под фуражкой, кожа осталась незагорелой, и сейчас он выставил напоказ эту белую полоску между смуглым лицом и темными волосами, словно желая обнажить единственную черту своей человеческой, а не полицейской сущности.
— Мне-то ведь безразлично, — заговорил он наконец, и от волнения голос его утратил прежнюю уверенность. — Если желаете, я прекращу расследование.
— А это возможно? — спросила я.
— Если родственники заявляют, что не опознали в покойном Денеша Мозеша, тем самым тождество считается неустановленным.
— Да, мы не опознали в нем нашего сына, — сказала я.
— Как вам будет угодно, — сказал он. — Можете быть свободны.
— Пойдем, Миклошка, — сказала я.
— Да-да, Шарика, — с готовностью отозвался муж, однако не двинулся с места. Он стоял и смотрел на труп. Стекла очков его поблескивали.
— Скажите, этот телефон работает? — спросил он полицейского.
— Работает, — ответил тот. — Сперва надо набрать ноль.
— Кому ты собираешься звонить, Миклошка? — спросила я.
— Нашему Шани.
— О чем ты хочешь с ним говорить?
— Мне нужно кое-что уточнить.
Помнится, с этого момента мною начал овладевать страх.
— Шани в эту пору всегда ведет прием.
— Я должен выяснить у него одну-единственную деталь.
— Дело не терпит, Миклошка?
Он подошел ко мне, взял меня за руку.
— Не сердись, Шари, — сказал он. — Но я не смогу так жить.
— Думаешь, иначе будет легче жить, Миклошка?
— Разрешите позвонить? — обратился он к полицейскому.
— Да, пожалуйста.
— Идем отсюда, Миклошка, — сказала я.
— Сейчас, сейчас, Шари, — пробормотал он, набирая номер. Прежде чем взяться за трубку, он тщательно стер с нее пыль. — Будьте любезны доктора Шандора Тота!
Я пыталась подавить страх. Таков закон жизни, твердила я про себя. Все живое стремится убивать. Лишь мы, матери, не нуждаемся в телефоне, чтобы докопаться до истины, не высматриваем разносчика телеграмм, и даже при виде записки, просунутой под дверь, все внутри у нас сжимается от страха. Убивать можно не только во имя зла, но и ради добра, красоты или познания истины. Убить можно и ради выяснения всего лишь одной детали. А между тем не знать — значит надеяться. Но только мы, матери, отказываемся знать, если можно не знать.