Но за столом семейным вечерами
бесцветные пустоты наших пауз
или порой оборванная фраза,
повисшая в молчанье паутинном,
распахивают двери — перед ним.
Слышны шаги. Идет. Остановился…
И кто-нибудь из нас тогда встает
и двери запирает понадежней.
Но он упрям, он долго протестует.
Он прячется среди зевков и стульев,
в пустых углах и складках занавесок.
Ведь он не мертв, он просто не вернулся.
И протестует, как ни запирай.
Я снова вспоминаю наших мертвых.
Их лица, повторенные моим,
безглазые и пристальные взгляды,—
не прячется ли в них моя разгадка,
кровавый бог, который движет сердцем,
и ледяной, по капле пьющий кровь?
Их тишиной зеркально отраженный,
я — смерти их живое продолженье,
и — что скрывать? — я их последний крах.
Я снова вспоминаю наших мертвых.
Порочный круг мышления, все тот же
и завершенный там, откуда начат.
Поток слюны, который станет пылью,
неискренние губы, ложь за ложью,
полынный привкус мира, безучастье,
пустых зеркал абстрактные пучины,
все то, что в час кончины остается
и ждет, и все, что кануло навеки,—
все разом поднимается во мне,
и хочет жить, и просит корку хлеба,
глоток воды, в котором отказали.
Но нет воды, все высохло до дна.
Изглодан хлеб, изжевана любовь,
взамен ее невидимые прутья
и в клетке дрессированная сучка
на пару с рукоблудом павианом,
а что пожрал — тебя не пожирает,
и в жертве обретаешь палача.
Сплошные трупы дней, газетный мусор,
угар ночей, раскупоренный наспех,
и галстук поутру скользит удавкой:
«Не злобься, клоп, ползи, встречай зарю…»