— А как же ты?
— По-моему, я большую часть ночи продремала.
Она посмотрела на шкатулку в руках Агнес, но ничего не сказала, и Агнес вышла из комнаты, прижимая шкатулку к груди.
Оказавшись у себя в комнате, она положила кольцо на поднос, стоявший на туалетном столике, потом присела на край кровати и только тогда вытащила письма. Держа их на вытянутой руке, она стала их рассматривать. «Сожги их», велела ей мать, и она так и сделает, но сначала прочитает, так как чувствует, что узнает из них правду о рождении Миллисент.
Сначала она открыла и прочитала то, которое лежало в конверте, и первая же строчка заставила ее широко открыть глаза и рот.
«Любимая, любимая, я помню, что мы дали слово не писать друг другу, но я не могу покинуть страну и тебя, не сказав последнего слова. Я не перестаю повторять себе: почему это должно было произойти таким образом? Слишком поздно, восемь лет — это слишком поздно для нас обоих. Какой же циник подстроил все так, чтобы мы поженились на одной и той же неделе и в церквах всего в какой-то миле друг от друга и семь с половиной лет не видели лица друг друга? Но в тот же момент, когда мы увидели друг друга, мы поняли, что судьба сыграла с нами злую шутку, смешав все карты нашей жизни.
Возможно, любимая, мне не суждено больше взглянуть в твое лицо, но оно стоит перед моими глазами, как будто я рядом с тобой, каждый момент, пока я бодрствую, и я мысленно сжимаю его своими ладонями. Я ни разу за прошедшие недели не почувствовал ненависти к слову долг: долг перед своим королем и своей страной, долг перед родителями… долг перед семьей. О, этот последний долг, долг, который обрекает нас жить скованными тяжкими цепями! Возможно, это и хорошо, что мы не желторотые юнцы, иначе могли бы очертя голову, не думая о других, бросить все и вся. Но даже, несмотря на это, я не единожды был готов поступить именно так. И все же я не заставил тебя пройти это страшное испытание, может быть, потому, что видел твоих детей и вспомнил своих собственных.
Я вкладываю это в письмо твоей преданной Пегги. Чувствую, что обязан ей многим. Она понимала все и во всем помогала. Эта женщина, прислуга, простолюдинка, была для нас ближе, чем многие из нашей родни. Пока у тебя, моя дорогая, есть она, у тебя нет нужды в иных друзьях.
Сейчас я уезжаю в Саутгемптон. Мы отчаливаем в шесть утра. До свиданья, моя самая дорогая. Впереди у меня одна долгая ночь, и, когда наступит рассвет, мы увидимся вновь. Я в этом не сомневаюсь.
Твой навсегда,
и только твой,
Ланс».
Агнес уронила письмо на стопку других, лежавших у нее на коленях, закрыла лицо руками и сидела, раскачиваясь из стороны в сторону. О, боже мой, быть настолько любимой, пусть на короткое мгновение, хоть на один день, даже на час, чтобы был человек, который скажет тебе слова, которые тот человек говорил твоей матери и наверняка повторял нескончаемое число раз за то короткое время, что им удалось быть вместе. Должно быть, их любовь походила на всепоглощающее пламя. О, как ей хотелось, чтобы такое же пламя поглотило и ее. Но самое близкое к пламени, что получалось у Джеймса, было «моя дорогая Агнес», и очень часто «моя дорогая» звучало как легкий укор. Она открыла глаза, уронила руки на колени и посмотрела в сторону двери, теперь уже трезво думая о том, что, может быть, мама лежит сейчас, умирая, но, по крайней мере, она познала настоящую жизнь.