«Ты мертв. Тебя уже три месяца нет в живых, а я не знала. Мне об этом ничто не говорило. Твое лицо все еще стояло передо мной, как смутное пятно, до прошлого вечера, когда на ужине у Уэлдингдов кто-то обмолвился об этом, сказав, что вот, мол, какой печальный конец такой блестящей карьеры. Как странно, сказали они, что такой солдат, как он, умер от лихорадки, а не в бою. И тогда я впервые снова увидела твое лицо совершенно отчетливо и ясно. Оно встало передо мной из блюда с остатками косточек индейки, которое убирал со стола дворецкий, мне почудилось, что ты поднялся над его головой, как только он сделал шаг к буфету. Потом я услышала, как кто-то сказал: «Какая жалость!» Должно быть, я упала в обморок. Я не знаю, что подумал тогда Реджинальд, но по приезде домой он ничего не сказал. Возможно, он ведет некую игру, так как почти полностью зависит от того небольшого дохода, который оставила мне тетя Джесс и который позволяет мне поддерживать дом и, конечно же, позволяет ему содержать свою любовницу в Ньюкасле. Я так благодарна ей, она долгое время была моим сердечным другом, а потом помогла несколько лет не пускать его в мою постель. Но то, что она по-прежнему заставляет его платить за свои удовольствия, мне очень хорошо известно, потому что мы ведем нищенский образ жизни по сравнению с нашими друзьями.
Зачем я это пишу? Тебя нет, а я как окаменела. Сейчас я даже не испытываю скорби или печали. Что такое со мной? Не помешалась ли я, подобно нашей дочери? Потому что Миллисент помешанная, она такая неестественная, ненастоящая. Ей семь лет, а она не умеет ни читать, ни писать. Единственное, что увлекает ее, это, словно заяц, носиться по парку и прыгать там, как олень. Да, вот именно, она настоящий олененок.
Но что же все-таки со мной? Почему я все еще говорю так? Мне кажется, у меня пухнет голова, но в ней нет ничего, она пуста, как, наверное теперь пуст и ты. Где тебя похоронили? Да какое это имеет значение? Я не могу говорить с тобой в могиле. Я больше никогда не смогу поговорить с тобой. Тебя больше нет, и меня тоже нет больше».
Здесь письмо заканчивалось, и Агнес почувствовала, как голова у нее клонится вперед, плечи прогибаются вслед за головой, она сложилась почти вдвое и, всхлипывая, все повторяла и повторяла:
— О, мама! Мама, мамочка. О, моя дорогая мамочка!
Когда вдруг открылась дверь, ее тело стремительно распрямилось, она приложила руку к горлу и с облегчением увидела, что к ней идет Пегги.
Пегги остановилась перед ней, взяла ее за плечи и сказала:
— Девочка, тебе не нужно было читать их. Прошлое мертво и похоронено. Вот что, где спички? Дай-ка их мне. — Она схватила лежавшие у Агнес на коленях письма и кинула в пустой камин. Потом отыскала в кармане юбки коробок спичек, поднесла горящую спичку к бумагам и ворошила их, пока от них не осталось ничего, кроме маленькой кучки черного пепла. Когда она поднялась с колен, на Агнес не было лица.