– Дедуля, ты что-нибудь ел сегодня? – спрашивала мать, приходя с работы.
– Ел, ел, не волнуйся.
– Что ты ел?
– Там на кухне стояла кастрюлька, я похлебал.
– Какая кастрюлька?!
– Такая синенькая.
– Господи, да это я поставила мочалку отмачиваться!
– Успокойся, мочалку я не ел.
Он тоже был на фронте в «Первую империалистическую», правда в пехоте, был ранен, попал в плен к австрийцам, бежал, что-то совершил героическое и однажды, в шестнадцатом году, оказался в одном строю с другими ранеными героями, которых брат Его Императорского Величества самолично награждал орденами и медалями. Светлейший князь подходил к каждому, спрашивал, как зовут, и сам вешал награды на грудь. Подойдя к деду, Его Высочество услышали фамилию, сунули медаль деду в руку и, повернувшись к сопровождающему офицеру, изволили недовольно буркнуть:
– Чтоб это было в последний раз!
У деда были абсолютно прозрачные голубые глаза и такая же прозрачная душа. Он верил всему, что говорили по радио и писали в газетах, и спорить с ним на эту тему было бесполезно.
Вывести его из себя было тоже невозможно. Их разговоры с бабушкой надо было записывать.
– Анюта, давай завтра поедем за город.
– Нет, мы не поедем за город!
– Почему, Анюта?
– Потому что завтра обещали заморозки на почве!
– Ну, так мы не будем ложиться на почву...
У деда были две отличительные особенности. Он умел спать всегда только на левом боку, никогда не меняя положения. Приходя с работы, он ложился на диван, лицом к спинке, в полосатых своих штанах, огромной медной булавкой прикреплял к заднице записку «Разбудить в восемь!» и спал, как младенец. Второе, что он умел делать фантастически – он чихал. Если бы он дожил до наших дней, его бы занесли в книгу рекордов Гиннесса, музей гриппа и акустическую лабораторию какого-нибудь Мичиганского университета. Он чихал самозабвенно и многократно. По пятьдесят, по семьдесят, иногда по сто раз. Если дед чихал всего восемь раз, было очевидно, что он заболел. При первом же дедовском «апчхи», вся семья немедленно бросалась занимать места по боевому расписанию. Убиралось всё, что в это время стояло перед ним на столе, а так же всё, что могло разбиться в радиусе десяти метров. Вместо этого, прямо перед ним укладывалась огромная подушка, куда он при каждом «апчхи» тюкался головой. Поскольку все его движения были отработаны десятилетиями и синхронизированы буквально до миллиметра, при чихании он напоминал старинного китайского болванчика во время чтения торы у стены плача в Иерусалиме. Сначала он замирал, прислушиваясь к себе. Потом начинал багроветь. Потом вытягивал губы трубочкой и глаза его вылезали из орбит. Потом он судорожно начинал скрести свои ляжки скрюченными пальцами всё быстрее и быстрее, потом он начинал притоптывать так, что с потолка сыпалась побелка, и люстра начинал угрожающе раскачиваться над его головой. Потом он открывал рот, втягивал в себя весь воздух, который был в комнате и с первым «А...» падал головой в подушку, «...пчхи!» – раздавалось уже там. Если бы не было подушки, нам приходилось бы менять стол по нескольку раз в месяц. С этим номером, деда можно было бы показывать в цирке за деньги. Пока он чихал, можно было спокойно поужинать, поспать, сходить на работу, уйти на пенсию, помереть, вернуться обратно – он всё ещё чихал. Гражданская война, разруха, НЭП, Днепрогэс, Магнитка, Вторая мировая... – дед чихал. Он чихал так с детства. Его не выгнали из школы, потому что на его чихах младшие классы учились считать до тысячи. Их с бабушкой, первую брачную ночь молодая провела в бегах, пытаясь увернуться от багрового молодожёна, который чихал, как заведённый, и содрогаясь при каждом «Апчхи!», бодал головой всё, до чего мог дотянуться. Слушая дикий бабушкин визг и звероподобный рык деда, их родители радовались, как дети, уверяя друг друга, что такой страстной брачной ночи в истории их народов еще не было никогда!