— Спасибо, спасибо. У меня кофе есть.
— Коф-фый! — фыркнул мужчина. — Козье молоко полезнее. От всего.
«Да, похоже. Бойко был прав, — сидя в машине, думал Степанов. — Тут в самом деле какой-то бедлам, притон, что ли. Их всех надо в наркодиспансер. Водка с козьим молоком, надо же…»
В машине было душно.
Он взял термос, вышел, присел на удобные теплые бревна, проросшие сорняками. На затесях были тусклые римские цифры — хотели, видно, сруб куда-то перевезти, но не сумели, забыли, все гниет…
В пакете, которым его снабдили в больничной столовой, были пирожки с капустой, еще тепленькие.
Тусклое низкое солнце, вялое, словно заспанное, лениво вставало над кромкой соснового бора; солнце было странно большим, и даже сквозь марево было видно, как оно переливалось оранжевыми оттенками, рдело. Но вот возникли первые лучи его и все кругом сразу стало иным — ярким, нарядным, даже лопухи преобразились, засветились бархатистой зеленью. «Сколько красоты, однако, здесь… А где же тут Чураков? Кругом одни убогие халупы».
Глубокая синева высокого неба бледнела на глазах, обещая долгий изнурительный дневной зной. Как он надоел за эти две недели… Ни ветерка, ни движения вокруг. Ни одна былинка не шелохнется.
Над тусклым озером долины тихо исчезал сизый туман, открывалась водная гладь, она была цвета неба.
Вдоль тростниковых зарослей в рядок, гуськом, движутся темные крупные точки — наверное, это утки плавают. Длинными изумрудными пятнами поля, колыхающаяся полынью степь — куда ни глянь. Раздолье! Только бор мрачноват, огромный, темный, он словно глухой синеватой стеной отгораживал от всего мира забытую богом деревеньку и Степанова посередине ее.
Над деревенским холмом замерли сизые слоистые облака, они были бледно-розовыми; подсвеченные косыми, но уже сильными солнечными лучами, стали цвета сукровицы. Словно некие небесные силы размашисто намазали небо над деревней чудовищной метлой, обмакнув метлу эту в озеро с грязной известкой. Степанов усмехнулся: «Место под облаком… Да, но где же этот Чураков?»
Из крапивных зарослей вышла маленькая кудлатая козочка, грязненькая, вся в репьях.
— Мэ-э-ээ, — провибрировала она.
— Чего тебе? — сказал Степанов. — У меня нет ничего.
И протянул надкусанный пирожок, последний. И примерился погладить бедную по серенькой головке.
Но коза оттопталась назад, встала, набычилась, и со слабого вихлястого разбега смешно боднула Степанова в колено. Посмотрела мутными глазами и побрела, понурясь, на жалких тонких ножках вдоль забора куда-то по своим козьим делам. Оглянулась пару раз, мэкнула, показала розоватый язык. «Неужели такая дистрофичка может давать молоко?»