— Я не знаю, я не понимаю, — сказал замороченный Николай Иванович.
— А я к нему со всем своим бабьим сердцем! А мне, куда мне, не брала, хоть режьте, куда мне одной столько, одна я ведь совсем, мужик помер сердцем, старший сын в городе, он там у меня в котельной работает при больничке, он мне поможет, а как же…
— Чего она там развела антимонию?
— Да известно, мозги пудрит, у таких все кругом виноваты, кроме себя.
— …вся надежда последняя на сына моего, который в котельной, он поможет, рассудит.
Лицо ее болезненно смялось, из-под пухлых нависших век катились и катились по щекам и носу бесконечные слезы обиды и горя, голова безвольно упала на руку, лежавшую на спинке сиденья, платок совсем съехал на плечи, беспорядочно рассыпавшиеся волосы залепили щеки. Ничего невозможно было разобрать, составить и понять из ее прерывистых причитаний, все тонуло в рыданиях и в невнятном бормотании. Откуда уволили? За что? Кому-то доверяла, и воспользовались жестоко ее доверием? «А, да не все ли равно, не в этом же дело, сколько раз я уже убеждался, что в чужой жизни и судьбе разобраться невозможно…» Николай Иванович мучительно напрягался, пытаясь вникнуть и понять хоть что-нибудь из сбивчивой речи этой женщины, напрасно оказавшейся рядом с ним, но все сильнее отвлекала как бы втекающая в него, во все существо его чужая боль, и никакого значения не имела причина или справедливость этой боли, просто происходило бессознательное впитывание чужого, переливание чужого и чуждого, непонятного и непрояснимого горя в его простую душу, такую покойную и умиротворенную совсем недавно; он как бы набухал тревогой… И появилось странное желание сжаться, уменьшиться, ничего не видеть и не слышать, не воспринимать ни правых, ни виноватых, кто их разберет; недавнее благостное состояние выветрилось напрочь, стало даже плохо на мгновение, вот и лоб почему-то холодный и мокрый, как у матери, когда целовал ее час назад. Но он становился частью этой женщины, и преодолеть это ощущение никак не получалось. «Господи, господи, зачем я забрался в середку, надо было сесть спереди, как всегда, там и трясет меньше, дремал бы себе сейчас…» Он даже глянул вперед, через головы, но никаких свободных мест, конечно, не было, куда там. Почему такая духота?
Учительница что-то пылко выговаривала женщине, учительницу перебивал сосед, парень в бушлате играл желваками и облизывался, женщины в проходе, чрезмерно жестикулируя, кажется, уже ругались между собой; студенты тихо, но все пели.
И в глухом гудении мотора, скрипе, слабом скрежете старого железа и пружин явственно нарастал и креп гул недовольных человеческих голосов, люди все оживленнее обсуждали происходящее, вспоминали давнее и подобное, вчерашнее и непохожее, дополнительно разогревались воспоминаниями, перебивали друг друга, заново переживая собственные воспоминания и наблюдения, и переживали все это с запоздалой и потому двойной страстью, безмерно украшая свои истории ядовитыми цветными и вымышленными подробностями.