— Поняли? Всех вас!.. — замахнулась, погрозила кулаком. Достала бутылку свою, лихо глотнула.
— Какой ужас, безобразие, — пискнула учительница, обернувшись.
Николай Иванович зажмурился, тряхнул головой, как лошадь — виски сжимало — и, дотронувшись до плеча женщины, сказал:
— Зачем вы так, такое поведение не приветствуется. Успокойтесь, прошу вас.
Она замолкла, резко обернулась. Лицо мокрое, полное слез, зла и отчаяния, искаженное страдальческой гримасой — и ткнулась в руку Николая Ивановича, лежавшую на поручне сиденья, губами, мокрой горячей щекой — неприятно было это прикосновение. Несвежее, но почему-то без самогонного духа дыхание.
— А вы все прочь, прочь, — бросила она через плечо. — Вам бы всем только каркать да шипеть по углам, только бы куснуть да клюнуть, так и ждете, подкарауливаете. А? — подняла она голову; волосы раскосматились, куда делись кольца и волны?
Николай Иванович быстренько убрал руку с поручня.
— Ухватили? Вот вам, вот!
Она выставила перед собой кукиш в крупном кулаке, тыча им в воздух:
— Вот, вот… У вы-и, — завыла она глухо. — Как и не жила ни с кем…
— Успокойтесь, успокойтесь, — тихо, но поспешно проговорил одно и то же слово Николай Иванович, не узнавая собственного осипшего голоса.
— Вы меня слышите? — наклонился он вперед. — Успокойтесь, прошу вас, не надо так настраивать себя, все будет хорошо.
— Чего ее успокаивать? — спокойно и грозно вопрошал кто-то.
— Таких не успокаивать надо, а вышвыривать вон, и все.
— Куда? — поднял глаза Николай Иванович.
— А никуда! Вон, и все.
— Из общества.
Мужчина в плаще посмотрел с язвительным сожалением, даже улыбнулся губами:
— Либеральностью страдаете, уважаемый? Всепрощеничеством?
— Зачем? А затем, — проговорил сосед учительницы, слегка привстав со своего места. — Потому что такое есть неуважение к обществу и его нравственным нормам, просто даже плевок в лицо всем нам, и вам тоже, уважаемый. Разве не так?
— Попроще с ней надо, без болтовни, — сказал который в бушлате.
— Дура я, дура! — ни к кому не обращаясь, причитала женщина. — Гаду поверила, какому гаду, клялся, божился, вился-извивался, каким прикинулся сладким, каким хорошим да обходительным, а предал и обобрал до нитки, мерзавец такой, дура я, дура…
Она встрепенулась, подняла на Николая Ивановича налитые слезами невидящие глаза и, обращаясь уже только к нему одному, плохо понимающему, смутно слышащему, сбивчиво, торопясь, заговорила:
— …я на него столько потратила, все холила да лелеяла, угождала как могла, растрата случилась, сама виновата, теперь никуда на работу не берут, пока не покрою, а как я покрою, если работы нет, а на что жить, у меня мальчонка болявый, головой худой, директор грозит под суд, милый человек, а я не брала себе ничего, ничего не брала, ты мне веришь, это он сам все растащил, ведь кажный божий день вино да вино, да консервы всякие, да сладкое любил, вот и растащил, а растрата на мне, а я ничегошеньки, я вот, ну ни вот столечко не взяла, это все он, паразит, такой ласковый да культурный, благо директор, а ведь любила же я его, хоть и примака был, и тут врал, прикинулся несчастным, а у самого в другой области жена и двое, как он у нас директором оказался, а? Как?