— Узнаёшь меня, Евдокия?
До этого у Дуськи глаза как шарики стеклянные были — пустые, ясные и спокойные, а тут как искорка в них загорелась. Узнала, видать.
Да и все местные наконец признали. Это ж Трофимка Егоров, Лёхи-голодранца сынок. Наш, местный. Батяня его детей настрогал, да и богу душу отдал, лет уже с пятнадцать как. А поскольку мать их всех прокормить не могла, то сбагрила отпрысков постепенно к городской родне, чтоб к делу пристроили. Трофимка последним оставался. Такой же, как Дуська, — не от мира сего. Вместе с ней по лужайкам всяким шастал, тараканов или бабочек каких ловил, картинки в книжках разглядывал. А если кто из шпанят местных Дуську задевать решался, тут уж извините — кулаки у Трошки и тогда были как кувалды.
Лет десять-двенадцать назад отдали Трофима, как и всех братьёв евонных, "в люди" в город. С тех пор о нём мало что известно было. Говаривали, что связался он с плохой компанией, даже на каторгу угодил. Женька Калган как-то по пьянке обмолвился, что пересёкся однажды с Трофимкой где-то чуть ли не в Галиции, в окопах, только тот на солдата мало походил, скорее на офицера. Ну, Женька-то мозги давно пропил, никто его особо и не слушал. Потому и поставили на Трофиме крест: отрезанный ломоть. Тем более что и мать его уже года три как померла, а больше никто им и не интересовался… А тут — нате вам, большой начальник из города. В коже и с маузером.
Трофим тем временем к Дуське подошёл, кровь ей с губы отёр и за руки взял:
— Здравствуй, Евдокия. Помнишь меня?
Это каким же надо дураком быть, чтоб такое спрашивать? Просто на Дуську глянуть — уже всё понятно было. В глазах её огромных уже не угольки, пламя пылало — обжечься можно. А сама как дура стоит и кивает только, видать, язык от волнения присох, такое бывает.
Трофим же лицо очень серьёзным сделал, прямо в глаза Дуське уставился и одними губами спрашивает:
— Пойдёшь за меня?
А та головой как кивала, так и не перестаёт. Только сильнее и радостней.
Егоров к товарищу Матвею обернулся:
— Мотя, ты мне брат или кто?
Тот только насупился, ожидая подвоха. Табакерку серебряную, каким-то белым порошком присыпанную, поглубже в карман спрятал. Потом уставился вопрошающе.
— Пересылку Владимирскую не забыл? Или нерчинскую резню? Я тебе никогда о долгах не напоминал, дай бог, чтоб и сейчас не приходилось…
Дёрганый только плечами пожал:
— Эх, Троха… надеюсь, знаешь, что делаешь. Иначе нам обоим дорога прямая под трибунал.
Егоров только усмехнулся:
— Мотя, мы ли когда трибунала боялись?..
Чоновцы на постой расположились в Мёртвой Усадьбе. Как уж им там спалось, да и спалось ли вообще — не знаю. Я-то тогда уже в доме у Дуськи жил. Вместе с Трофимом и Евдокией. Эх, и странные вы, люди. У нас, у нечисти, всё понятно — один мужеского полу, вторая женского, дальше объяснять, думаю, не надо. А эти две ночи возле стола сидели, друг друга за руки держали, в глаза друг другу смотрели, а больше: ни-ни. Ну и дождались, конечно…