— Это обыкновение лазить в окошко по чужим спальням, — сказала она, — разве оно не огорчало бы ее?
Фабрис, с видом, полным оскорбленного достоинства и укоризны, отвечал, что никто и не подумал бы лазить ни по каким окошкам, что там, где речь вдет о браке, у него самые высокие идеалы, и он всю жизнь свою без остатка посвятил бы тому, чтобы Луиза была счастлива. Линда устыдилась упрека, но сомнения остались при ней.
Все это время она наблюдала из окна за верхушками деревьев. Они менялись, пока она жила в этой квартире, из ярко-зеленых на фоне ярко-синего неба остановясь темно-зелеными на бледно-лиловом фоне, затем — желтыми на фоне светлой лазури, а теперь на фоне серого, точно кротовая шкурка, неба чернели их оголенные остовы; наступило Рождество. Окна уже нельзя было убирать целиком в стену, но когда солнце все-таки показывалось, оно светило к ней в комнату и в квартире всегда была теплынь. В это рождественское утро Фабрис появился совершенно неожиданно, когда она еще не встала, весь нагруженный свертками, и вскоре на полу ее спальни вздымались волны папиросной бумаги, а из-под них, подобно обломкам затонувших кораблей и останкам морских чудищ, вынесенных на отмель, виднелись меха и шляпки, живая мимоза, искусственные цветы, перья, духи, перчатки, чулки, белье и бульдожек щенячьего возраста.
Линда на 20 000 франков, подаренных лордом Мерлином, купила Фабрису крошечного Ренуара — шесть дюймов морского пейзажа и клочок пронзительной голубизны — который, на ее взгляд, прямо-таки просился к нему в комнату на улице Бонапарта. Фабрису было неимоверно трудно подобрать подарок, она никогда не видела, чтобы у человека было такое количество драгоценностей, антикварных безделушек и мыслимых и немыслимых раритетов. От Ренуара он пришел в восторг и объявил, что большего удовольствия она бы не могла ему доставить ничем другим. Линда поверила, что это говорится искренне.
— У, что за холодина! — сказал он. — Я только что из церкви.
— Фабрис, как вы можете ходить в церковь, когда существую я?
— А что, простите?
— Но вы же католик, правда?
— Конечно. А вы как думали? По-вашему, я похож на кальвиниста?
— Но значит, вы живете в смертном грехе, разве нет? И как же быть тогда с исповедью?
— Ну, кто вдается в подробности, — небрежно бросил Фабрис, — вообще, эти мелкие плотские грешки, — стоит ли придавать им значение!
Линде хотелось думать, что она в жизни Фабриса — нечто большее, чем мелкий плотский грешок, но она привыкла наталкиваться в своих отношениях с ним на такого рода закрытые двери, научилась принимать это философски и с благодарностью довольствоваться тем счастьем, которое ей досталось.