— Надо попробовать связаться, — сказал Пузанов.
— Я пойду в совхоз, — горячо воскликнул Ильевский. — Найду! Свяжусь! Там наши родственники!
— Не горячись, Сережка, — спокойно сказала Ляля. — Будет работа, будет и связь.
— В Писаревщине, — дальше рассказывал Валентин, как сказку, — убили четырех эсэсовских офицеров и самолет сожгли…
— Пора и нам открывать счет, — нетерпеливо встал Пузанов.
— Я уверен, — посмотрел Серга на Лялю, — что в самом городе тоже существуют организации. Разве тут мало осталось коммунистов и комсомольцев? Быть может, не в одном доме происходит сейчас такое совещание. Быть может, они вспоминают и нас, так сказать, в плане гипотезы, лишь догадываясь о нашем существовании.
— Вполне возможно, — улыбнулась Ляля.
— Но как их нащупать? Жаль, Ляля, что нам в университете не читали спецкурса по практике подпольной работы! — сокрушенно сказал Серга. — А теперь плавай. Вот как, скажем, подать другим сигнал о себе?
— Действиями, — сказала Ляля. — Это теперь единственный пароль! Действиями дадим знать о себе местному подполью, а может, и нашим… на Большую землю.
Она впервые употребила это слово, врезавшееся в память со времен полярной эпопеи. Сейчас оно воспринималось всеми по-новому и было наполнено куда более широким смыслом.
— На Большую землю!
Всеми овладело приподнятое настроение от радостного предчувствия серьезной деятельности.
— А теперь давайте поговорим конкретнее, — сказала Ляля. — Прошу к столу. Распределим обязанности и скрепим подписями. Кто будет записывать?
— Пускай Сережка, — предложил Борис. — У него почерк как у Нестора-летописца!
…Поздно ночью от дома Убийвовков снова расходились неприметные фигуры. Тихо растворялись в осеннем мраке. Будто выступали в путь молчаливые политруки, расстрелянные на Огневом Поле утром.
На рассвете город забелел первыми листовками: «Кровь за кровь! Смерть за смерть!»
И гордая подпись: «Непокоренная Полтавчанка».
IX
С тех пор как Ляля, начав активно действовать, почувствовала себя настоящей подпольщицей, со строгими обязанностями и ответственностью перед другими, — с того момента жить ей стало легче. Словно бы с трудом выбралась наконец из глубокого снега и вступила на чистый лед. Хотя какая-то тень внутреннего напряжения, упавшая на нее в день расстрела политруков, так и не сходила до сих пор; даже смеясь и радуясь, девушка не могла освободиться от этого напряжения, которое было заметно в движениях, в выражении глаз, лица; хотя она, быть может, лучше других понимала опасность избранного пути, — все это не только не угнетало, а, наоборот, укрепляло ее. Ляля почувствовала, как борьба, начатая ими, внутренне очищает, облагораживает ее самое.