Лондон,
февраль 1890 года
Герцог Уоллингфорд не слишком любил, когда в его доме звучали голоса. И не важно, кому они принадлежали — его камердинеру или любовнице, хотя он ни разу не провел с женщиной целую ночь. И уж конечно, ему не хотелось слышать голос, оскорбляющий его слух в эту самую минуту.
— Так, так, — сказал герцог Олимпия, обращаясь к распростертому на кровати своему старшему внуку. — Как человек, рожденный внушать благоговейную почтительность, ты выглядишь сейчас довольно жалко.
Однако Уоллингфорд даже не потрудился открыть глаза. Во-первых, его терзала невыносимая головная боль, и утренний свет доставил немало страданий, едва лишь он попытался приподнять отяжелевшие веки. А во-вторых, будь он проклят, если доставит старику удовольствие.
— Кто, черт возьми, вас впустил? — недовольно спросил Уоллингфорд.
— Твой камердинер был чрезвычайно любезен.
— Мне стоит немедленно его уволить.
Оставив это замечание без ответа, герцог Олимпия направился к окну в дальнем конце спальни и отдернул штору.
— Чудесный сегодня день. Ты только посмотри, как блестит на солнце снег, Уоллингфорд. Подобное нельзя пропустить.
Уоллингфорд прикрыл лицо рукой.
— Да гори все оно в аду, дед.
До его слуха донесся вздох.
— Мой дорогой мальчик, могу я попросить тебя накинуть халат? Я не привык общаться с обнаженными представителями мужского пола в это время суток. Да и вообще в любое другое время, раз уж на то пошло.
Артур Пенхэллоу, герцог Уоллингфорд, двадцати девяти лет от роду, лениво махнул рукой в сторону гардеробной.
