К середине девятнадцатого столетия в нашем весьма странном мире впервые начинает разрастаться класс людей (по большей части случаев пожилых), которых совершенно правильно называют «учеными», но которые терпеть не могут этого имени. Они до такой степени его не любят, что в журнале «Природа», с самого начала ставшим их привилегированным органом, слово «ученый» никогда не употребляется, как будто бы его совсем нет в лексиконе. Но публика и пресса тем не менее величают их «учеными», когда о них заходит речь. «Многоуважаемый ученый», «наш известный ученый», «маститый ученый» — так мы обычно их величаем.
Как мистер Бенсингтон, так и профессор Редвуд, несомненно, заслужили любое из вышеназванных прилагательных к слову «ученый» еще до своего чудесного открытия, о котором говорится ниже. Мистер Бенсингтон был членом Королевского общества и экс-президентом Химического общества, а профессор Редвуд читал физиологию в Бонд-стритской коллегии Лондонского университета и периодически подвергался жестокой травле со стороны антививисекционистов. Оба с ранней юности посвятили себя науке и жили академической жизнью.
Как и все ученые, они обладали довольно невзрачной наружностью. В манерах и фигуре любого актера средней руки гораздо больше самоуверенности, чем во всех членах Королевского общества, вместе взятых. Мистер Бенсингтон был мал ростом, плешив и слегка заикался; он носил золотые очки и мягкие ботинки, во многих местах разрезанные из-за наличия мозолей. В наружности профессора Редвуда тоже не было ничего замечательного. До открытия «Пищи богов» (я настаиваю именно на этом названии) они жили в такой неизвестности, какая выпадает на долю лишь выдающимся ученым, а потому я ничего не могу сообщить читателю об их прошлом.
Мистер Бенсингтон завоевал свои шпоры (если можно так выразиться о джентльмене, носящем мягкие ботинки) замечательным исследованием ядовитых алкалоидов, а профессор Редвуд прославился… что-то не припомню даже, чем! Знаю только, что чем-то очень важным. Кажется, он написал толстую книгу о мышечных рефлексах, с многочисленными диаграммами и прекрасно составленной новой терминологией.
Широкая публика, конечно, ничего не знала ни об одном из этих джентльменов. Иногда, впрочем, в таких местах, как королевский институт или академия художеств, она имела случай полюбоваться багровой плешью и стоячими воротничками мистера Бенсингтона и послушать его бормотанье. Раз, помню, очень давно, когда Британская Ассоциация заседала в Дувре, я случайно попал в одну из ее секций — озаглавленную то ли С, то ли В, а может быть, и какой-то другой буквой — и вслед за двумя очень серьезными дамами просто из любопытства проник в темный зал, на одной из стен которого ярким пятном выступал круг от волшебного фонаря с непонятными для меня диаграммами профессора Редвуда. Долго смотрел я на беспрестанно менявшиеся рисунки, прислушиваясь к шипенью фонаря, к тихому голосу профессора и к каким-то другим звукам, совершенно необъяснимым, как вдруг зал осветился, и я понял, что эти последние звуки обуславливаются дружным жеванием булок и сандвичей, принесенных с собою запасливыми членами Ассоциации.
