Андрей Скоробогатов
Негритянки
Солнце падает в далёкое западное море, разбросав тени по крышам крохотной казачьей заставы рядом с парой нефтяных вышек. Издалека слышен рёв экранопланов, перелетающих перешеек и отправляющихся искать японские субмарины, что повадились рыскать в нейтральных водах.
Казачьей заставы это не касается, тишину и спокойствие нарушает лишь холодный северный ветер, спускающийся с гор. Где–то в другой части страны сейчас теплое весеннее утро, но уставший за день хорунжий об этом предпочитает не думать. На улице сыро, и он чистит охотничий карабин в прихожей.
— Папа, Папа! — сынишка вбегает в избу, размахивая чем–то небольшим и светящимся. — Смотри, что нам в школе выдали! На хелипоптере привезли!
— Не хелипоптере, а хеликоптере, — привычно поправляет сына хорунжий, осторожно ставит ружьё в угол и поворачивается. — Что там у тебя?
* * *
Егор свернул с Уктусского переулка и нырнул в мрачный, исписанный матерками холл станции подземки. «Екатеринбургскую» построили лет пять назад, она стала конечной на Коптяковской линии, и, как и любая окраинная станция, служила прибежищем люмпам и прочему сброду. Егор добавил громкости в карманном репродукторе — когда индустриальный джаз играет громко, идти мимо подобной толпы не так страшно. Аппарат старый и распространённый, «Рига‑96», всего на пятнадцать–двадцать песен. На такой не позарится даже самый голодный бандюган, ибо продать его нереально.
Иногда Егору кажется, что он многое бы отдал, чтобы жить в какой–то другой реальности. Например, в которой «Екатеринбургская» — центральная станция. А сам Екатеринбург — не мелкий пригород гигантского Верхнеисетска, известный разве что расстрелом лидеров большевиков, а серьёзный, самостоятельный город. Но реальность, как и времена, не выбирают.
— Эй, парниша, — люмп отделился от толпы собратьев и перегородил ему путь. — Не поделишься копеечкой?
Музыка играла громко, но знакомую фразу несложно прочитать по губам.
— Нет, спасибо, — проборомотал Егор и ровно продолжил путь, пытаясь не обращать внимания.
Толчок в плечо прервал движение и заставил развернуться к «товарищам» лицом. Главному люмпену примерно столько же, сколько Егору — не больше двадцати трёх. На нём поношенная манчжурская фуфайка с четырьмя полосками и неожиданно модные прусские кеды. Четверо остальных — помоложе, не больше двадцати.
— Пролетариат не ценим? — обозлился люмпен. Пара его товарищей неторопливой походкой направилась к нему на подмогу, пытаясь окружить Егора.
— Почему же, ценим, — Егор вынул наушник из уха, пытаясь выглядеть уверенно. — Сами, знаете ли, не из великородных, личные дворяне.