Когда предвечное цунами
Вскипало млечною рекой,
Господь простерся над волнами,
Смирив эфир, Бог есть покой!
Во взрывах новых и сверхновых
Родилось все, что есть вокруг,
Начало мира. Бог есть слово,
В котором слитны мысль и звук!
И Он разъял своею властью
Свой первый луч и создал цвет,
В сиянье радуг Бог есть счастье!
Во тьме Вселенной Бог есть свет!
Страшась и боли, и разлуки,
Рождаясь и сходя во тьму,
Познали твари: Бог есть мука
И оправдание всему!
Творец Вселенной свыше меры
Дал волю разуму, спеша
Сокрыться сам, ведь Бог есть вера,
Коль в Бога верует душа!
И послан Дух в пространства праха,
Во прах стремящегося вновь,
Чтобы, бежав земного страха,
Познать одно: Бог есть любовь!
Западные ворота средневекового Иерусалима. Раннее утро. Крепостные стены вечного города кажутся почти черными на фоне неба, озаренного восходящим светилом. Ворота уже открыты, и в них вливается поток конных и пеших людей.
Особенно много осликов, навьюченных тюками со всяческим скарбом или запряженных в повозки, груженные овощами, фруктами, кувшинами с оливковым маслом и прочей снедью. За воротами поток из людей и животных растекается ручейками по узеньким улочкам, а слышный издалека гомон толпы уже воспринимается как отдельные звуки: цокот копыт по брусчатке, понукания возничих и их шумное, но беззлобное переругивание между собой и с зазевавшимися пешеходами.
По одной из таких улочек быстрым легким шагом идет красиво и даже изысканно одетый араб. На вид ему за сорок пять, и седина уже тронула его черные, чуть волнистые волосы, выбивающиеся из-под малахитово-зеленого тюрбана. Черное одеяние из дорогого сукна плотно облегает его плечи и торс, но, свободное внизу, не сковывает шаг. Широкие рукава до половины закрывают кисти рук; незнакомец держит четки в форме шариков одинакового размера, выточенных из эйлатского камня. Он идет размашистым шагом, едва заметно шевеля губами и перебирая четки. Его лицо бесстрастно, немигающий взор устремлен вперед и неизменен, как у слепца, следующего по давно проложенному ежедневному маршруту, на котором и каждая яма, и каждый камень известны и непреложны.
Путь араба лежит в мечеть, маленькую и неприметную среди подобных ей уродливых каменных построек. Он входит внутрь, оставив на пороге дорогие туфли из мягкой телячьей кожи, и опускается на колени возле одной из колонн, в укромном месте, подальше от прохода. Черные глаза его вспыхивают безумным огнем. Медленно раскачиваясь, он начинает шептать по-арабски слова молитвы. И в голосе, и в лице его, и в руках во всей его раскачивающейся фигуре проглядывают искренность и неподдельная боль.
