Сначала в его сознание заполз навязчивый стук.
Тихий, отчетливый, размеренный, надоедливый, и он сперва обрадовался тому, что слышит хотя бы этот стук, и открыл глаза, но ничего не увидел. В комнате царила беспросветная мгла. Он чувствовал и запах, воздух был спертый и странно пахнущий — остро, но не едко, и этот запах даже навеял воспоминания, но воспоминания слишком давние, покрытые слоями пыли, не поддающиеся разуму, ускользавшие. То ли были они, то ли не были. Но он понимал, что дышит, ощущает запахи, слышит звук, и это значило — он был жив.
Он попытался пошевелиться, чтобы встать и отыскать источник стука, а потом — зажечь хоть какой-нибудь свет. Темнота сама по себе не пугала, но он знал, что должен убедиться — это именно темнота. Тело ему не подчинилось, только кровать, на которой он лежал, издала тихий скрип, похожий на издевательский смешок.
Он попытался призвать на помощь рассудок. Он мог слышать, мог дышать, пусть каждая попытка вдохнуть полной грудью и приводила к жгучей боли в горле, в груди, а потом и во всем теле, он мог шевелить пальцами рук, даже удалось чуть подвинуть правую ногу, но и только. И даже голова, казалось, была прикована к проклятой постели.
Он был где-то, лежал где-то, и он совершенно не помнил, ни как оказался в этом аду, ни что этому предшествовало. Все, что удалось откопать в опустевшей памяти, — это истошный, полный ненависти женский вопль:
— Трус! Трус!
Кто кричал, почему — ответов не было. И все же он знал, что крик обращен к нему.
— Я не трус, — произнес он одними губами, и ему показалось, что когда-то он уже говорил кому-то эти слова. Но, как и сейчас, они никого ни в чем не убедили.
Он не мог даже вспомнить, кто он такой.
Он полежал и решил, что он — мужчина. Почему-то это банальное открытие его обрадовало: по крайней мере, он точно знал, что существуют два пола, и знал, что они отличаются. Потом он прикинул, что он зрелый мужчина. Откуда пришло это знание, он так и не понял, но был уверен, что прав. На этом все закончилось, и больше мыслей не было никаких, а какое-то время спустя он вспомнил слово «ад». Короткое и совсем не страшное, оно ударило под дых.
Неужели он все-таки умер? И как же тогда то, что к аду всегда прилагалось, — пугающий грешников адский огонь?
Он разозлился. Вместо того, что было сейчас так нужно, в голову лезла всякая ерунда. Ад, пламя, какая-то глупая женщина с криками, чертов стук.
Мог ли ад быть таким — темным, колотящимся? А быть может, его кто-то съел, и это стучит чье-то сердце?
Он замер, затаил дыхание и стал вслушиваться. Цок, стук, цок, стук. Стук креп, становился все громче, заполнил рваные остатки непонятной реальности, и он сорвался и заорал, не в силах выносить эту пытку.
