Пролог
НА УЛИЦЕ ЗЕЛЕНОГО ДЕЛЬФИНА
Человек со шрамом въезжает на закате в Шаангсей. Останавливается перед высоким эскарпом западных ворот цвета киновари. Седло его коня покрыто пылью. Он оборачивается. Над ним парят на гротескно широких крыльях два черных как смоль стервятника, жутковато рисуясь на фоне пылающего неба. Собираются облака. Они несутся, как пламенноалые колесницы, на тягучие мгновения заслоняя нарыв солнца, косо сползающего на вершины городских крыш, уже исчезнувших в сгущающемся мареве. Закаты в Шаангсее всегда такие – сначала и город, и окрестности тонут в чистейшем алом, переходящем, по мере того как солнце исчезает за рукотворными высотами города, в аметистовый и фиолетовый, возвещающие о наступлении ночи.
Но глубоко посаженные глаза человека со шрамом, узкие и непроницаемые, как сухой камень, смотрят только на извилистый, истоптанный тракт позади и тянущуюся непрерывной чередой толчею повозок – запряженных быками телег, груженных рисом и шелком, всадников, солдат, странствующих торговцев, купцов, пеших земледельцев – все они идут в город. Те, что выходят из города, его не волнуют.
Его конь фыркает, трясет мордой. Человек со шрамом ласково поглаживает его тонкой рукой по холке под короткой гривой. Шкура жеребца тусклая, вся в дорожной пыли, запекшейся грязи узких обходных троп и в жирных пятнах торопливых трапез.
Человек со шрамом натягивает поглубже шляпу – это неказистое сооружение с обвисшими полями в лучшем случае лишь затеняет его длинное изможденное лицо. Наконец, удовлетворенный результатом, он пригибается в высоком пыльном седле, дает посыл коню и въезжает в ворота. Поднимает взгляд и смотрит, как меняется вид, с удовольствием наблюдая, как перетекают друг в друга ракурсы бесконечных барельефов, вырезанных на киноварных западных воротах, этом памятнике двойственности – памятнике славе и жестокости войны.
Человек со шрамом поеживается, хотя ему и не холодно. Он не верит предзнаменованиям, но все же находит забавным, что ему приходится въезжать в Шаангсей через западные ворота, возведенные как мрачное напоминание о самой мерзкой черте человеческой природы. Но, спрашивает он себя, не все ли равно, въедет он в город через ониксовозеленые южные ворота, алебастровые восточные или вычурные северные – из чугуна и дерева, покрытые красным лаком? Он запрокидывает голову, коротко и невесело хохотнув. Нетнет. Никакой разницы. В этот час заката они все залиты алым светом опускающегося солнца.
Человек со шрамом ныряет в океан толпы огромного города. Продвижение его в толчее становится медленнее, словно он едет по полю движущихся маков. Он ощущает, что его долгое одиночество кончилось, кончилось время, когда рядом с ним не было ни единой души, кончилась та нескончаемая пора, когда его семьей были лишь его конь да звезды. И все же пока он едет сквозь откровенную суету города, прокладывая на своем коне путь сквозь толпы толкающихся мужчин, женщин и детей, толстых и тощих, старых и молодых красивых и уродливых, проезжая мимо переполненных лавок, конюшен, ларьков под полосатыми навесами, мимо вереницы домов с гроздьями болтающихся на ветру вывесок, соблазнительно зазывающих внутрь, он понимает, что никогда еще не чувствовал себя настолько лишенным человеческого тепла. И это одиночество заполняет его так, что его начинает трясти, словно он заболел.
