Черное – оттенок коричневого. Как и белое, если приглядеться. На Копакабане, самом демократичном, многолюдном и опасном пляже Рио-де-Жанейро, все краски сливаются в один ликующий цвет ошеломленной солнцем человеческой плоти, покрывающей песок вторым, живым слоем кожи.
Много лет назад, когда в далекой Бразилии правили военные, спустя несколько дней после Рождества Тристан, искупавшись в море, вышел на берег, ослепленный солью океанских волн за отмелью и полуденным сиянием пляжа; тела людей дымились на песке. Лучи декабрьского солнца с такой силой обрушивались на землю, что над линией прибоя то и дело возникали кольца радуг, которые сверкали над головой юноши подобно резвящимся духам. Возвращаясь к поношенной футболке – она же служила ему полотенцем, Тристан, несмотря на резь в глазах, заметил белокожую девушку в открытом купальнике там, где толпа загорающих редела. За ее спиной виднелись волейбольные площадки, пешеходная дорожка Авенида-Атлантика, вымощенная волнистыми черно-белыми полосами.
Она была с другой девушкой. Та, пониже ростом и посмуглее, смазывала подругу кремом; от холодного прикосновения белокожая девушка выгибала спину, поднимая в такт движениям подруги грудь и округлые лоснящиеся ягодицы. У Тристана щипало глаза, но привлекла его не белизна девичьей кожи. На знаменитый пляж приходило много чрезвычайно белых иностранок из Канады и Дании, а также бразильских женщин немецкого и ирландского происхождения из Сан-Паулу и с юга страны. Его привлекла не белизна, а необычный цвет купальника, который сливался с ее кожей, создавая впечатление природной публичной наготы.
Впрочем, не совсем полной: на девушке была черная соломенная шляпка с плоской тульей, загнутыми кверху полями и блестящей черной ленточкой. Именно такую шляпку, подумалось Тристану, девушка высшего света из Леблона наденет на похороны своего отца.
– Ангел или шлюха? – спросил он своего единоутробного брата Эвклида.
У Эвклида было плохое зрение, и он часто пытался скрыть свою близорукость за философскими рассуждениями.
– Разве девушка не может быть и тем, и другим? – спросил он.
– Какая куколка, она создана для меня, – внезапно произнес Тристан, повинуясь импульсу, пришедшему из самых глубин его существа, оттуда, где картина его судьбы складывалась из торопливых, неуклюжих мазков кисти, одним движением замазывающей целые фрагменты его жизни.
