Утром слушаю гул города. Он напоминает танковую атаку на весеннем полигоне под Тамбовом. Потолок — малярийный, с грязными разводами. Это не купол чистого неба, где я кувыркался, как в проточной речке. Два года мечтал проснуться поутру дома, и что? Ничего.
Вот она мечта: пропахшие повседневностью старые стены и старые надежды, что все изменится.
Родной город изменился, но не настолько, чтобы его не узнать. Вчера вечером он напомнил мне холерическую шлюху, пытающуюся косметическими белилами скрыть следы разложения на лице. Разложение и тлен, говорю себе, потягиваясь в домашней кровати. И все потому, что идет война, сержант, война всюду — война никогда не прекращалась.
Очевидно, нам повезло: молодое пушечное мясо готовили для кавказского костра, однако жертвенный для многих час «Ч» не выдался. И теперь я, насыщенный гемоглобином и силой, готов принять участие в боях за выживание на знакомых столичных улицах.
На то есть причины. За сутки понял, что на гражданке меня ждут проблемы — материальные. Уходил из мирного дома, где отчим Ван Ваныч тихо попивал теплую фальсифицированную водочку после трудовой смены на АЗЛК, мать покупала-продавала мифические акции, похожие на геральдические свидетельства, сестренка Катенька бегала в школу, и будущее для всех брезжило розовыми, как пудра, тонами. Но в середине теплого августа картинку счастливого грядущего наши доморощенные политкибальчиши замазали крепким дегтем, как дачный нужник, и теперь мы имеем то, что имеем.
Отчим ушел в глубокий омут запоя по причине остановки Главного конвейера, мать, погорев в бумажных игрищах, тоже решила искать счастье на дне бутылки, Катенька вымахала и мечтала о платье от Carden для выпускного школьного бала.
Призрак нищеты бродил по кухне и комнатам. В первые минуты встречи и праздничного застолья не обратил внимания на драматическую скудность стола: жареная картошечка, ржавая селедочка, аэростатные огурцы, плавающие в мутном рассоле, черный хлебушек, ажурный укропчик, хрустальная водочка… Хорошо! Что ещё надо бойцу после некондиционной армейской пищи?
— Ну, с возвращеньцем, Дымок! — говорил отчим. — Чтобы не последняя.
— Проклятущая она, — смеялась мать, у неё было старое лицо, пожеванное временем и неудачами. — Чтобы жилось тебе, сынок, сладко!
Я промолчал. Иногда нас, солдат, кормили кашей из промороженной тыквы. Она была пустая на витамины C и E, но сладкая и на время утоляла голод. После сладость детства во рту пропадала, и ты чувствовал звериное желание жрать. Однажды на учениях в горах нашей группе повезло — поймали козла. Он был стар, дик и вонюч, как портянка. Умирать во славу доблестной российской армии ему не хотелось: блеял и брыкался, желая выдать наше местоположение условному противнику. Бывалый «дедушка» Чепланов догадался натянуть на козлиную морду с троцкистской бородкой противогаз для общего омертвения народного животного, и через час мы имели пир на весь мир. И давясь сырым жилистым мясом, продымленным на торопком костре, я дал себе зарок: по возвращению домой никогда не испытывать чувства голода. Приневоленный голод унижает, не так ли?
