«Единственный сын великого хана, заблудившись во время охоты (чем начинаются лучшие сказки и кончаются лучшие жизни), заприметил между деревьями какое-то сверкание»…
В. Набоков. «Дар»
Очень рано меня стала беспокоить быстротечность мужской юности. Мне шестнадцать, ему двадцать два, а через четыре года у него уже брюшко. Мне двадцать один, ему тридцать, проходит пара лет, и вместо принца – лысый, отечный, ленивый мужик. Мне двадцать четыре, ему девятнадцать, но героин превращает его в развалину прямо на моих глазах. Стало казаться, что эти цветы увядают у меня в руках, рассыпаются в пыль или расплываются гнилью. И вот однажды я встретила юношу, который пообещал не стареть.
– Мы не умрем от этого? – спрашивала я, входя в очередную дверь, которую он открывал для меня.
– Ну что ты, мы никогда не умрем, – отвечал он.
Время шло, он разменял четвертый десяток, но остался юным, как прежде, худым и сильным мальчиком с ясным лицом, тонко настроенными нервами и эластичным сердцем. Я думала: вот человек, глядя на которого, состарюсь. Не рядом с ним, рука об руку и у камелька, а старея, смогу смотреть на него, ну как на реку, на небо, смену времен года, на все изменчивое и вечное. Я слишком много захотела, но он не подвел: я никогда не увижу его старым.
Я пишу эти слова сегодня, во вторую годовщину нашей последней встречи, потому что та, другая дата, которая наступит через пару недель, не стоит запоминания. Я буду праздновать наши последние прикосновения, последнее наслаждение и мой последний взгляд в его лицо – только это и нужно помнить. Мне все-таки кажется, он не солгал. Умирают те, кто на моих глазах превращаются в стариков. А он всего лишь однажды ушел в горы.
Слабое утешение, конечно. Я смотрела на его щекастого ребенка и думала, что та кровь ушла в землю и я никогда больше не увижу такого лица. Но мне показали детские фотографии – с теми же щеками, глазами, бровями. И я поняла: еще лет десять, и я, возможно, узнаю его улыбку. Немного подождать, и вместо фотографий и воспоминаний я смогу смотреть на него – как на реку и на небо.
Это беспомощная попытка написать о нем. Совершенно не своим голосом. И совершенно не о нем.
Он был смешной, самовлюбленный, обидчивый, нежный, гордый, пугливый, умный, болтливый и красивый. Он смеялся, танцевал, плакал, пел, трахался, брил голову. У него был шрам в виде капли на крестце. Иногда кажется, если перечислить все приметы, можно заполнить пустоту на его месте. Из множества слов не сложить прикосновения. Но сегодня хочется бесцельно говорить «халва», не рассчитывая на сладость во рту. Потому что от этого чуть проще жить: руки, запах, голос, дыхание, лицо. Задница, которой он гордился, член, который он обожал. Отражение в зеркале, на которое он любовался. Вечная потерянность, которую он безуспешно пытался преодолеть.
