Когда заполыхало в небе полуденное сияние, когда затопил дорогу ослепительный свет, когда попрятались в лесную тень путники, кто-то положил Оборвышу на плечо массивную ладонь.
Он обернулся. В глазах прыгали картинки из новой небылицы, сюжет которой явился ему утром, в ушах звучали голоса персонажей, вот почему он не слышал шагов, вот почему не сразу узнал подошедшего.
— Оборвыш! — воскликнул человек. — Какая встреча!
Это был Пузырь. Бывший сосед и друг. Бывший мальчишка.
— Что ты здесь делаешь? — спросил Пузырь.
— Сижу и думаю, — отозвался Оборвыш.
И правда — он здесь делал именно это. Сидел на пенёчке в тени раскидистого лиственника, смотрел на обезлюдевшую дорогу и размышлял. Ему ужасно хотелось достать из заплечника заветный листок бумаги, перо, чернила и начать работу, но он не смел, потому что вокруг было слишком много чужих глаз. Он мог бы углубиться в лес, найти укромное местечко и расположиться там, однако пока держится полуденное сияние, по лесу бродит уйма уставших от нудного пути людей, поэтому пришлось бы забираться далеко от дороги. Самым разумным представлялось ему тихонько сидеть, ожидая, когда путники вновь выйдут на дорогу, и просматривать задуманную небылицу от начала до конца, чтобы потом легче было превращать ее в слова.
— И давно? — поинтересовался Пузырь с усмешкой.
— Что давно? — не понял Оборвыш. — Сижу или думаю?
— И то, и другое.
— Пень занял за полчаса до сияния. Думать начал с тех пор, как родился.
Пузырь посмеялся.
— Ничего другого ты никогда и не умел.
— Оставь, — поморщился Оборвыш. — У каждого свои следы на дорогах и свои пни в лесах. Мы с тобой сидим на разных. И, наверное, идём тоже в разные стороны.
— Ты совсем не изменился, — сказал Пузырь, будто приговор вынес. — Узнаю твои бредни. Я, между прочим, не сижу на пнях, я кручусь по этим проклятым дорогам, почти как вертень. Не умею бездельничать. А ты, погляжу, так ничем и не занялся. Всё такой же. Только похудел ты, Оборвыш, здорово похудел.
— Потому что стал взрослей, — Оборвыш окинул бывшего друга внимательным взглядом. Тот стоял перед ним — толстый, увесистый, довольный жизнью и, особенно, собой в своей жизни. — Кстати, — добавил Оборвыш, — ты-то ничуть не повзрослел. Такой же упитанный.
— Еда, — убеждённо сказал Пузырь, — это главное, — он достал из-под рубахи сушёную лепёшку, с хрустом откусил и принялся жевать. Самозабвенно двигая челюстями, попытался еще что-то сказать, мудрое и важное, но речь его в этот момент стала невнятной, поэтому смысл нового откровения благополучно миновал слушателя. Пузырь быстро оставил от лепёшки один только запах, а потом равнодушно поинтересовался:
