Весенний этюд в кошачьих тонах

Зима уже сходила на нет. Несмотря на поздние февральские метели, всё чаще по-весеннему тепло и приветливо светило солнышко, с каждым днём поднимаясь выше и выше. Перекусив в буфете, Роб вышел на ступеньки парадного входа училища, ставшего уже совсем родным за полгода. Щурясь от бликов и зайчиков, он стоял и смотрел на пушистые белые облака в непривычно голубом для мегаполиса небе. Почему-то хотелось потянуться и замурлыкать… Оборвав себя на этой приятной, но глупой, как ему показалось, мысли, парень резко развернулся и чуть не сбил с ног однокурсника Ваську, который был ниже его на голову, хоть и старше на два года…

Вообще-то его звали Робертом. Имя это ему не особо нравилось — не очень-то приятно, когда тебя зовут, при этом два раза рыча. Но, как водится, его мнения никто не спросил, и вот уже четырнадцать лет он жил на свете, отзываясь на это двойное рычание. Последнее своё «почему» по поводу имени Роб задал матери лет в восемь, когда, по его мнению, окончательно вырос из коротких штанишек «маленького Робика» и, насупившись, попросил его так больше не называть. Сокращение «Берт» казалось ему «ну совсем девчачьим», и он стал для всех Робом. А потом ещё прочёл «Роба Роя» Вальтера Скотта и уже как-то окончательно смирился — образ благородного разбойника пришёлся ему по душе.

Его всегда тянуло в искусство. Рисовал он, сколько себя помнил. В ход шло абсолютно всё. Цветные карандаши, фломастеры, трижды перезаправленные мамиными французскими духами, кисти и краски от малярных до китайских по шёлку, мелки на асфальте, уголь по белилам свежевыкрашенной стены. Позже были уже баллончики с нитрокраской и стайерский бег с элементами паркура под звуки свистков и сирен. Но бог миловал, а душа жаждала творчества, и в двенадцать лет мать устроила его в художественную школу. Быстро сориентировавшись в программе художки, наш герой, недолго думая, каким-то чудом упросил пускать его на занятия старших классов, одновременно учась и со своими, благо, что занятия были в разные дни. Ботаном он никогда не был, мать авторитарностью не отличалась, но как-то так получилось, что к окончанию девятого класса средней школы он за два года проштудировал четырёхлетнюю программу художественной, довольно бегло изъяснялся на британском английском, а его знания по общеобразовательным дисциплинам уже давно не вмещались в рамки программы одиннадцати классов. Учителя были несказанно рады тому, что после получения документа о неоконченном среднем, «этот выскочка» благополучно покинул стены «родной» школы и поступил в художественное училище, где и учился теперь всего второй семестр, но уже на третьем курсе живописного отделения. Так уж решили мэтры изобразительного искусства, когда через месяц учёбы на первом курсе он еле приволок в учительскую, сгибаясь под непомерной ношей, громадную папку далеко не всех своих работ. Его тактично попросили выйти, долго о чём-то спорили, совещались и шептались и по прошествии почти четырёх часов, когда он, измождённый нервным ожиданием, задремал на подоконнике, позвали и довели до него своё положительное решение, поставив всего одно условие: разобраться с общеобразовательными предметами. Что ж — здесь-то как раз только и надо было, что подтвердить наличие знаний в голове! Сдав экстерном всё необходимое, он облегчённо выдохнул и пошёл знакомиться с новыми однокурсниками. Правда, пришлось ещё самому изучать за два курса нетворческие спецы, но и тут требовалось лишь дополнить знания, полученные в художественной школе. Что он и сделал, «немного» напрягшись в первом полугодии. Так что сейчас всё шло уже своим чередом. Был ли он баловнем судьбы? Может да, может — нет. В любом случае, что бы он ни делал, всегда делал на совесть, и ему всегда было интересно.