И никто не думает о страданиях этих тварей — ведь они даже не могут себе вообразить Его, неспособны — ведь они немы — обратиться к Нему, но разве Он не видит боли и в их глазах, не слышит их воя. Мы, по крайней мере, можем роптать на Него за то, что Он нас оставил, либо, презрев логику, за то, что Его нет. А им-то что делать?
Разве не оскорбительно для нас самих утверждать, что на небесах есть Кто-то или Что-то, схожий с нами и тем не менее обращающийся с нами так, как мы — во всяком случае, большинство из нас — не позволяет себе обращаться даже с собакой. И вот еще что (хотя Коб также не мог сказать об этом Малахи, как и Малахи не мог сказать суду) вот еще один пример тому — нынешний спектакль, когда ханжи мучают невинное дитя только потому, что ее народ представляет себе Бога не так, как мы. Можно подумать, наш Бог, или ее Бог, или любой другой Бог, которому поклоняются люди, мог бы одобрить этот спектакль или любой спектакль, подобный этому.
Нет. Нет. Нет.
Перед заседаниями у суда всегда толпились люди, десять, двадцать, а то и тридцать мужчин и женщин — как же без них, — зевак, подростков в надежде услышать или увидеть что-нибудь раньше других. Мимо них поведут тех, кто им ненавистен, тех, кто заведомо слабее, и это преисполняло их радостью. Еда и та становилась вкуснее. Они сидели на сбитых ступенях небольшого дома либо подпирали его стены, перебранивались, судачили, препирались с лоточниками, торговавшими яблоками, маринованной рыбой, халами, лепешками и даже живыми цыплятами.
Птицы — их чешуйчатые ноги были связаны — висели головой вниз, глаза, налитые кровью, потухли, казалось, они точно знают, что их ждет. Сновавшие вокруг собаки принюхивались к толпе, порой кидались друг на друга. Сцеплялись в клубок, их ноги, зубы, мохнатые спины, хвосты сплетались, и толпа кидалась в рассыпную, пока кто-то посмелее не пинал с размаху в ребра одного из псов сапогом, и тот не отлетал с визгом в сторону. Но собаки, битые и небитые, рано или поздно возвращались и — против природы не попрешь — снова шныряли в толпе.
У здания суда околачивались в основном оборванцы, солидные горожане ими, как правило, гнушались, но все же использовали их как глаза и уши. Пока шел процесс, город жил в состоянии несомненного, хотя и сдерживаемого, возбуждения. О нем свидетельствовали разговоры sotto voce[3], многозначительные взгляды, внезапные взрывы смеха и даже необычная пустота и тишина на рыночной площади. Христоверы затаились в своем квартале и не осмеливались выйти оттуда. На улицах соответственно стало меньше народа, и город жил в ощущении, как ни странно, одновременно и зловещем, и праздничном, которое вскоре достигнет своей кульминации.